Дневник первой любви.
Темно-красная общая тетрадь, на которой довольно коряво выведено: «Геометрия. 9-й „В“. Надпись чуть ниже зачерчена черной пастой, но сквозь нее все равно можно прочитать: „Катя М.“.
4 сентября.
Я не знаю, куда себя деть. Я себя ненавижу. Мне нет места в этой жизни. Я страшнее всех девчонок в классе. Я поняла это сразу, первого же сентября, на торжественной линейке. Вернее, тогда я подумала, что несерьезно подошла к подготовке. Я даже не догадалась попросить родителей купить мне что-нибудь новенькое из одежды, а пришла в прошлогодних джинсах и в бежевой вельветовой курточке на «молнии», в которой тоже уже ходила в школу в прошлом году.
А все девчонки так расфуфырились, что прямо противно было смотреть. Во-первых, все накрасились, как на дискотеку. Настька Шевченко даже приклеила накладные ресницы, но весь день отказывалась в этом признаваться. Смешно. Как будто кто-нибудь поверит, что за лето ее собственные ресницы смогли каким-то непостижимым образом вырасти и загуститься. Во-вторых, все увесились бижутерией, как новогодние елки: бусики, цепочки, кулончики и еще раз цепочки. Целые связки из разнокалиберных цепочек, как только шеи выдерживали? В-третьих, разоделись. Та же Шевченко нацепила прозрачную облегающую рубашечку, чтобы все сразу могли увидеть, какой на ней потрясающий кружевной бюстгальтер.
Мне тоже хотелось бы бюстгальтер, но… до сих пор мне ни один не подходит. А что будет, если у меня ничего существенного в этом месте вообще так и не вырастет? На кого я буду похожа? Конечно, пока под вельветовой курткой никому не видно, что у меня на груди ничтожные образования, но через два дня у нас физкультура. Придется надевать футболку. И что? Все сразу увидят, что за лето я совершенно не изменилась. Я даже не подросла нисколько. А Шевченко стала выше почти всех мальчишек. Ходит такая гордая, надменная. Прямо королева красоты! Модель!
Пожалуй, я на физкультуру не пойду… Можно, правда, надеть сверху куртку от спортивного костюма… Но будет очень глупо, если я одна буду в куртке.
Я вообще все время одна. В прошлом году мы дружили с Наташкой Погорельцевой, но в этом году она почему-то уселась за одну парту с Шевченко. И вот всё шушукаются и шушукаются… Я сначала хотела подойти к Наташке и спросить, в чем дело, а потом думаю – зачем? Все и так ясно. Все наши мальчишки не сводят с них глаз. Погорельцева вчера тоже накрасила губы. Кровавой помадой. А ей абсолютно не идет. Наша классная Елизавета тут же потащила ее отмываться. Еще бы! Наташка выглядела, как настоящая вурдалачиха!
Дома тоже все отвратительно. Я родителям не нужна. Я их все время раздражаю. Мы совершенно чужие друг другу люди. Сегодня мама целый день нудила, что я не гашу свет в ванной. А я не замечаю, что не гашу. Я же не специально вредничаю. Что, ей трудно самой погасить? Разве это стоит того, чтобы говорить об этом целый день?
А вчера я показала ей фотографии прошлогоднего весеннего похода по Тосненским пещерам, которые наконец сделал Костик Морозов. Я там в одном месте так здорово получилась! Это был конкурс по вязанию узлов. На фотографии у меня в руках веревки, которые я сосредоточенно связываю. А волосы так красиво обрамляют мои щеки. Обычно я убираю волосы в хвост на затылке, а в тот раз почему-то не убрала. Так мама даже не спросила, что я делаю. Мельком проглядела фотки и сунула их мне обратно. И даже не в руки, а куда-то в шею, потому что не глядя. А я-то собиралась ей в подробностях рассказать об этих узлах и вообще о походе, о пещерах. Мама ведь даже не знает, что я в том конкурсе, по узлам, заняла второе место. Могла бы, между прочим, и первое, если бы… Но ей это совершенно неинтересно. Ей интереснее нудеть про свет в ванной и про то, зачем я положила грязный свитер в шкаф. А он не такой уж и грязный, я собиралась его еще поносить.
До чего же противно все время слушать одно и то же. Все время приходится выныривать из гущи ненужных и необязательных слов. Почему бы маме хоть иногда не назвать меня доченькой или Катенькой, как раньше? Она разучилась. Я для нее только Катерина. Когда дети маленькие, с ними без конца сюсюкают, а как вырастут – так никому не нужны. Эти взрослые заводят себе живую игрушку, а как только она перестает быть маленькой и пушистой, сразу начинают нудеть про свет в ванной или еще про что-нибудь такое же дурацкое. Неужели взрослые не знают, что любой малышонок обязательно вырастет и с ним надо будет разговаривать всерьез, как с равным? И не про грязные свитера, а про жизнь! Например, почему она такая трудная? Почему я не нахожу себе в ней места? Я все время в тревожном состоянии, будто предчувствую: что-то случится, что-то непременно случится…
В общем, хочется залезть в какую-нибудь нору и никому из нее не показываться. Я специально начала вести дневник, потому что поговорить вообще не с кем. У всех какие-то свои интересы, которые с моими совершенно не совпадают. Какой смысл все время говорить о мальчишках? Вот сегодня – мы убирали класс вместе Машкой Калашниковой. Так она меня сразу начала спрашивать, кто мне нравится. А какое ее дело? Я, конечно, грубить ей не стала, а задала встречный вопрос:
– А тебе кто?
А Машка сразу:
– Я первая спросила!
А я говорю:
– Так нечестно спрашивать. Надо сначала самой признаться в интимном, а потом уже к другим лезть. А то, мало ли, я тебе скажу, а ты мне признаваться не захочешь. Это будет несправедливо.
– Ну хорошо, – говорит Машка. – Я тебе скажу, только ты поклянись, что никому не расскажешь.
Я сразу сказала:
– Клянусь.
А Машке не понравилось:
– Что это за клятва такая, из одного слова?
– А сколько тебе надо?
– Ну… не знаю… побольше…
– Пожалуйста, – не стала я упрямиться и торжественно объявила: – Клянусь, что никому не расскажу, кто тебе нравится.
Чувствовалось, что Машку моя длинная клятва тоже не очень-то устроила, но другой она и сама не знала, а потому ей пришлось удовлетвориться тем, что есть. Она бросила швабру, которой мела пол, села на кафедру нашего кабинета физики и сказала:
– Мне Игорь Александров нравится. Он такой…
Машка завела к глаза к потолку, но так и не нашла там точного определения, каков же из себя Игорь. Но мне это и так очень хорошо известно, потому что Игорь мне и самой нравится. Кроме того, я подозреваю, что он еще многим девчонкам нравится. Если не всем…
Александров – он высокий и спортивный. У него яркие карие глаза и темно-каштановые волосы. Многие женщины специально красятся, чтобы получить такой цвет, а у Игоря он натуральный. Он вообще очень яркий. Наверное, потому всем и нравится. Вот возьмем меня. Я тусклая и незаметная, вроде птицы воробья. Воробьи – они везде водятся, и их никто не замечает. А Игорь – он как какой-нибудь сокол или беркут. У него лицо немного хищноватое, но когда он улыбается, то это делается совсем незаметно. В общем, я здорово задумалась об Игоре, но Машка не дремала. Она тут же и говорит:
– Теперь ты признавайся, кто тебе нравится.
– Никто, – говорю я, потому что не повторяться же мне. Глупо ведь, если ей – Игорь и мне – Игорь.
Машка сразу с кафедры спрыгнула и развопилась на весь класс:
– Ага, про нечестность говорила, а сама нечестная! Я тебе душу открыла, а ты!
Можно подумать, что я ее просила открывать мне душу.
– Ты же клялась! – продолжала возмущаться Машка.
– Я клялась никому про твою любовь не рассказывать, а про себя я и не думала клясться!
– Нет, вы посмотрите на нее! – продолжала возмущаться Машка, непонятно к кому обращаясь, потому что, кроме нас, в кабинете никого не было. – Надо же так бесчеловечно врать!
– Почему ты решила, что я вру? – спросила я.
– Да потому что такого не может быть, чтобы дожить до девятого класса и ни в кого не влюбиться!
– А может, я была влюблена, а потом взяла да и перестала любить… Скажешь, такого не бывает?
– Бывает! Только развлюбляются как раз для того, чтобы тут же снова влюбиться в другого! Женское сердце не терпит пустоты!
– Это твое не терпит, а мое – запросто.
– Я тебе никогда не поверю, потому что имею уже приличный жизненный опыт, и убирать с тобой класс ни за что больше не буду, – заявила Машка и с гордо поднятой головой вышла из кабинета физики.
Убирать класс одной мне тоже не очень-то хотелось, а потому я быстренько подмела пол, а мыть его не стала. Еще и не очень грязно. Всего несколько дней в школе проучились.
10 сентября.
Сегодня я сняла футболку и долго разглядывала себя в зеркало. Грудь не растет, хоть плачь. Какие-то жалкие бугорки. Я нашла в шкафу мамин бюстгальтер, надела его, а сверху натянула свою футболку. Чашечки, прижатые трикотажем, провалились, и на моей груди вместо соблазнительных выпуклостей образовались два кривых кратера от вулкана Этна и вулкана Везувий. В общем, последний день Помпеи…
На физкультуру я тогда так и не пошла. Поскольку это был первый урок «физры» в новом учебном году, моего отсутствия никто не заметил, но дальше так, конечно, продолжаться не сможет. Елизавета Максимовна всегда зорко следит за посещаемостью, чтобы вовремя просигнализировать родителям и принять соответствующие меры.
Я достала из шкафа два легких шарфика и, задрав футболку, запихала их в чашечки бюстгальтера. Зажмурилась, опустила футболку и с замершим сердцем открыла глаза. Ну вот! Совсем другое дело! Я была бы не хуже Шевченко, если бы не… Но пока я хуже. Я хуже всех. Я специально потихонечку разглядывала наших девчонок по очереди. Даже у худющей Ольги Семеновой сквозь трикотажную кофточку проступает застежка бюстгальтера, а у меня… Уродина! Страшилище! Средний род!
Конечно, есть еще Галя Долгушина. Тоже не подарок. Но ее наличие в нашем классе меня абсолютно не утешает.
Сегодня буквально на всех переменах девчонки опять обсуждали парней. Я была права: Игорь Александров нравится всем. Конечно, никто об этом прямо не говорил, но все было ясно по тем словам, которые в адрес его звучали: Игорь то, да Игорь се, да как он классно играет в теннис, да какие на нем моднючие джинсы… Можно подумать, что больше и поговорить не о чем. Я попыталась перевести разговор на то, что совсем обалдевшая англичанка уже назначила первую самостоятельную, так девчонки вместо самостоятельной принялись обсуждать серьги англичанки. Серьги, конечно, красивые. Я и сама обратила на них внимание. Но нельзя же все время говорить только о парнях, нарядах и украшениях.
Когда мама пришла домой с работы, я ее спросила, нельзя ли мне проколоть уши.
– Это еще зачем? – спросила мама, будто не знает, зачем прокалывают уши.
– У нас почти у всех девочек есть серьги, – объяснила ей я. – У некоторых даже по несколько пар. Золотые, серебряные… Стальные тоже бывают ничего… Оригинальные.
– Сначала научись убирать за собой постель, а потом уже будем говорить о серьгах, – рыкнула мама.
Не понимаю, почему непременно надо рычать?! Почему нельзя говорить спокойно?!
– При чем тут постель? Я сегодня просто не успела! – с обидой в голосе крикнула я.
– Ты постоянно не успеваешь!
– Ничего не постоянно! Я вообще не вижу связи между серьгами и постелью.
– А я вижу! Серьги – это принадлежность уже взрослой девушки, а у тебя еще сплошное детство!
Я не знала, что она имеет в виду: неубранную постель или мою детскую фигуру. А спрашивать не стала, потому что и так уже с трудом боролась со слезами. Неужели я тоже стану такой же бессердечной, когда вырасту? Неужели я так же буду унижать собственную дочь? Ни за что! Вот если бы я была собственной матерью, то обняла бы меня и сказала:
– Давай, доченька, купим тебе серьги попозже, а то сейчас совершенно нет на них денег.
Это же совершенно другое дело, когда нет денег. Можно и другую подобную причину придумать уважительную. В таком случае даже и обмануть не грех. Главное ведь, чтобы не было обидно. Но мама почему-то все время пытается уколоть меня побольнее. И что я ей такого сделала? Может быть, она меня не любит? Да, скорее всего, она меня не любит. Наверно, такую уродину нельзя любить…
Конечно, Игорь Александров тоже меня полюбить не сможет, когда по классу фланируют такие, как Настька Шевченко и предательница Наташка Погорельцева. Конечно, сколько бы Погорельцева ни пыжилась, до Настьки она все равно не дотягивает, но выглядит в сто раз лучше меня.
Вот я все время думаю, что любовь и дружба – это то, чего на самом деле не бывает в жизни. Люди думают, что они дружат, а на самом деле они просто собираются вместе для того, чтобы друг другу про себя рассказывать. Не станешь ведь всему классу рассказывать, какие тебе купили кроссовки или что тебе нравится Игорь Александров. Вот и приходится выбирать того, кто согласится это слушать. Наверное, Настьку слушать интереснее, чем меня. Ей родители такое покупают, что мне и не снилось. Например, наборы косметики. Возможно, Настька не только рассказывает Наташке про нее, но и дает изредка помазаться. А я что? Чем я могу похвастаться? Ничем.
А любовь… Любовь – это вообще непонятно что. Девчонки помешались на любви, как ненормальные. А Игорь, между прочим, ни на кого не смотрит. Я за ним специально наблюдала. Дай, думаю, посчитаю, сколько он знаков внимания кому-нибудь окажет. Так он никому не оказал! Разве что Машке Калашниковой – перед географией ей крикнул: «Отойди от шкафа! Не видишь, что сейчас карты свалятся прямо тебе на голову!» Машка отошла, а стопка карт действительно свалилась. Я думаю, Машке было приятно, что Игорь о ней так позаботился. Хотелось бы мне быть на месте Машки…
А еще я думаю, что любовь – это проявление самого ужаснейшего эгоизма. Вот, например, мне нравится Игорь. Очень может быть, что я к нему испытываю то, что как раз является любовью. И что? Я хочу, чтобы он обратил на меня внимание, был рядом со мной, держал за руку, а все девчонки бесились бы от зависти. Что это, если не эгоизм? И почему это назвали любовью?
В общем, я поняла, что названия и определения на самом деле могут здорово уводить в сторону от предмета и приукрашивать действительность. А если посчитать, что никакой дружбы и любви не существует, то можно презирать тех, кто до сих пор еще этого не понял.
Сегодня на английском ко мне подсела Машка Калашникова и стала делать вид, что между нами не произошло никакого разговора на повышенных тонах и что она не слиняла из класса, когда его надо было убирать. Я решила ей об этом не напоминать. К чему? После английского она уселась ко мне и на алгебре, хотя кабинет математики большой и свободных мест – навалом. По-моему, Машка хочет со мной дружить, потому что ей больше не с кем. Всякие там Настьки Шевченко со своими прилипалами ее к себе не допускают. Рылом не вышла. Как и я.
Глядя на Машку, я утвердилась в своей теории, что люди ищут дружбы, чтобы поговорить о себе. С конца английского и всю перемену до математики Калашникова трещала, как здорово она отдохнула в летнем лагере в Сиверской. Очень хотелось сказать ей, что мне ровным счетом на это наплевать, но я так говорить не стала. Успею. А то противно ходить одной по школе. Нет, вообще-то мне нормально, но другие могут подумать, что я какая-нибудь ущербная, раз одна. Так что пусть Машка пока рядом трещит. От меня не убудет. Я и отвечаю-то ей через раз. Когда захочу.
12 сентября.
Сегодня мама опять нудила про свет в ванной, про то, что я не мою за собой чашки и оставляю их, грязные, в разных местах квартиры. Да, это правда. Я оставляю, но не специально, как и свет в ванной. У меня очень мало радостей в жизни. Одна радость – прийти домой из школы (разумеется, важно, чтобы родителей дома не было), налить себе чаю, отрезать от батона горбушку, намазать ее маслом, а сверху положить ягодки клубничного или вишневого варенья и сесть смотреть телевизор, все равно что. Или слушать музыку по центру. Я и оставляю поэтому чашки в разных местах – то у телика, то у центра, то еще на подоконнике, потому что люблю смотреть из окна на улицу.
Я вот что думаю: если бы я всегда гасила свет в ванной, мыла чашки и все остальное делала правильно, то мама вообще со мной не разговаривала бы, потому что – не о чем. И в конце концов, возможно, она даже забыла бы, как меня зовут. А так своими немытыми чашками я ей постоянно о себе напоминаю, и у нас таким образом сохраняется некое подобие семьи.
В школе тоже тоска. Самостоялки, контрошки, параграфы, уравнения… И еще классные часы. Какие же идиотские у нас классные часы! Сегодня Елизавета своим сопящим голосом отчитывала нас за то, что мы плохо ведем себя на уроках, ничего не учим и что все учителя на нас жалуются. Если бы мы все всё учили и хорошо себя вели, то на классных часах тоже не о чем было бы говорить.
Взрослые боятся говорить с нами о чем-нибудь другом, кроме успеваемости и поведения на уроках. Вдруг мы другое поймем неправильно и сразу напьемся, обкуримся, забеременеем, а им отдувайся. Вот глупые. Да если мы захотим, то и без всяких разговоров напьемся, обкуримся и забеременеем.
А на физкультуру я хожу. Во-первых, для того, чтобы Елизавета не донесла родителям, что, мол, я прогуливаю уроки, а во-вторых, потому, что вдруг поняла: для всего класса я – пустое место, и никто даже не подумает пристально меня разглядывать ни на физкультуре, ни в каком-нибудь другом месте. Я специально надела самую облегающую футболку из тех, что нашла дома. Моя жуткая фигура под ней очень хорошо просматривалась. Как я и думала, никто не обратил на меня никакого внимания. Слишком много чести рассматривать какую-то жалкую Катерину Максимову. В нашем классе есть на кого посмотреть. Например, на Настьку Шевченко. На Наташку тоже можно. Она теперь ходит на физкультуру в такой навороченной футболке ярко-голубого цвета со всякими иностранными надписями вдоль и поперек, что от нее вообще глаз не оторвать.
В общем, все отвратительно. Скучно. Нудно. Я не хочу так жить, как живут мои родители. Они приходят с работы, ужинают, прибирают квартиру, ругают меня, смотрят телевизор и ложатся спать. Утром просыпаются, будят меня, опять за что-нибудь ругают и уходят на работу. Когда возвращаются – все начинается сначала. Неужели человек рождается для того, чтобы спать и есть, а работает для того, чтобы было на что есть и покупать себе всякое тряпье и холодильники с телевизорами? И еще для того, чтобы все время тюкать своих несчастных детей? Отрываться на них за то, что у самих жизнь такая нудная?
Я уже писала раньше, что мне все время отчего-то тревожно. Мне кажется, что все это вялое существование – затишье перед бурей. Как перед цунами. Море отползает далеко-далеко от берега и обнажает неприглядное дно: камни, осколки битых бутылок, сброшенные старые панцири крабов… а потом раз – и огромная волна, с десятиэтажный дом, обрушивается на тех, кто ничего не предчувствовал, был беспечен и даже, возможно, разглядывал те самые сброшенные панцири крабов. Я что-то предчувствую, но не знаю, что. Я не хочу попасть под цунами. Я хочу улететь. Я даже написала что-то вроде стихов, хотя, конечно, это не стихи. У них нет рифмы, да и вообще… Вот они:
15 сентября.
Сегодня меня назвали чмырной рожей. Конечно, одиннадцатиклассник и между делом. Я, видите ли, помешала ему проскользнуть в дверь коридора, и поэтому его поймала за хвост завучиха. Так что можно считать, что ругательство было не персонифицированным. То есть он мог бы назвать чмырной рожей любого, кто помешал бы ему сбежать. С другой стороны, Настьку Шевченко он так не назвал бы. У нее не рожа, а лицо, как с журнальной картинки.
Кстати, она сегодня в классе показывала девчонкам навороченную тушь: с одной стороны тюбика торчит щеточка, которая красит белым, от чего ресницы удлиняются и утолщаются, а с другой стороны есть вторая щеточка, которая уже красит черным. Девчонки визжали от восторга и просили дать покраситься. Она не дала. Я считаю, что правильно. Так и самой не хватит. Я посмотрела в зеркало на свои голые ресницы и подумала, что если бы их – сначала белым, а потом – черным, то они тоже были бы ничего себе…
Теперь напишу про то, что меня, чмырную рожу, не должно было бы интересовать, но заинтересовало.
Помешательство наших девчонок на мальчишках дошло до такой степени, что они организовали в классе агентство «Найди свою любовь», которое для конспирации зовется иначе – «Найди себе друга». Ясно, что настоящее название известно всем, кроме нашей классной, Елизаветы. Конечно, инициатива исходила от Настьки и моей бывшей подруги Наташки, а все девчонки с удовольствием ее подхватили. На классном стенде, где обычно висят всякие списки и вопросы к зачетам, Настька повесила лист с анкетой, которую надо заполнить и сдать им с Наташкой. А они, как в брачных агентствах, будут подбирать пары по интересам и предпочтениям.
На стенде был повешен вариант № 1 – для усыпления бдительности нашей классной. Вопросы там совершенно невинные: про книги, спорт, любимые передачи, музыку и тому подобное. На руки же можно получить и вариант № 2, где вопросы совершенно другого плана. Вот что они собой представляют:
1. Какого цвета у твоего друга (подруги) должны быть волосы и глаза?
2. Какой рост для тебя предпочтительнее или это не имеет существенного значения?
3. Что твой друг (подруга) должен (должна) предпочитать из одежды и обуви?
4. Должен (должна) ли твой друг (подруга) использовать какой-нибудь парфюм?
5. Должен (должна) ли твой друг (подруга) курить и пить пиво?
6. Должен (должна) ли твой друг (подруга) хорошо учиться или это не имеет существенного значения?
7. Должен (должна) ли он (она) уметь целоваться или лучше, чтобы он (она) никогда еще этого не делал(а)?
8. Готов(а) ли ты сесть с ним (с ней) за одну парту?
9. Готов(а) ли ты всем пожертвовать для друга (подруги)?
10. Готов(а) ли ты при всем классе признаться ему (ей) в любви?
Я, конечно, не собираюсь заполнять их дурацкие анкеты, но если бы стала, то, конечно, написала бы про цвет глаз, рост и одежду Игоря Александрова. Игорь учится нормально, то есть средне. И мне, честно говоря, совершенно безразлично, как он учится. На парфюм мне тоже наплевать. Я никакой не использую. Потому что у меня его нет. А если бы был, то использовала бы. Думаю, что и Игорь поступил бы так же, да и любой другой человек. Мне вообще-то нравится мамина итальянская туалетная вода «DOLCE & GABBANA», но я понимаю, что этот запах не для девушек. Он очень сладкий, густой и тяжелый. А в мужской парфюмерии я разбираюсь еще меньше, потому что отец вообще ее не употребляет. Не любит. Самое большее, чем от него может пахнуть, так это кремом для бритья «Спорт» или мылом. «Банным» или «Вазелиновым».
А вот остальные вопросы анкеты № 2 привели меня в такое волнение, будто бы надо мной уже нависла та самая волна-цунами. Должен ли Игорь уметь целоваться? Не знаю… Лучше бы, конечно, не должен… С другой стороны, если в паре оба не умеют, то как же тогда быть?
Могла бы я признаться в любви перед всем классом? Нет. Зачем это классу? Мое признание нужно только тому, кому нужно, а остальным до этого не должно быть никакого дела. Хотя, если честно, то оно, это мое признание, вообще никому не нужно. Я еще ни разу не ловила на себе заинтересованный мужской взгляд. Может, никогда и не поймаю?
За одну парту с Игорем я, конечно, с удовольствием села бы. Только предварительно надо Машку Калашникову шугануть. Смешно: Машка-то, может, и шуганется, только Игорь никогда ко мне не сядет. Этого у него и в мыслях нет.
Насчет пива и курева вообще глупо спрашивать. Все парни курят. Думаю, что и пиво пьют. Зря, конечно. Все газеты и журналы уже сто раз написали про подростковый пивной алкоголизм. Так что лучше, чтобы Игорь не пил, а то вдруг не сможет отвыкнуть.
Что касается «всем пожертвовать», то это вообще вопрос не ко мне. У меня ничего нет. Мне нечем жертвовать. Разве только жизнью…
16 сентября.
Сегодня Настька с Наташкой были завалены ответами на вопросы анкет № 1 и № 2 и все перемены их обрабатывали. Я была уверена, во-первых, что никто из парней в этой ерунде участия не примет, а во-вторых, что вообще ничего не получится.
У нас в классе десять мальчишек. Как и девчонок. Тут у нас все в порядке, не то что в 9-м «Б», где на пятнадцать девчонок всего шесть ребят. Только один из наших мальчишек – Костя Морозов – ярко-рыжий. Двое – Борька Товпенец и Денис Галенко – блондинистые. Все остальные – разной степени шатенистости, то есть, в общем-то, темноволосые, как Игорь, если не принимать во внимание легкий каштановый оттенок его волос. И глаза у многих – карие. А уж одеваются парни вообще все одинаково: джинсы, кроссовки, джемпера. Музыку тоже все предпочитают одинаковую, да и передачи по телику смотрят одни и те же. Так что если не указывать в анкете фамилии, то каждой девчонке подойдет любой из одноклассников. И вся Настькина затея сгниет на корню.
Я ошиблась в том, что парни не примут участие. Приняли. Двое. Огненно-рыжий Костя Морозов и блондин Борис Товпенец. Ни тот, ни другой никогда не интересовали ни одну из наших девчонок. Костя, кроме своей потрясающей воображение рыжины, имеет такое бессчетное количество веснушек на лице, что они сливаются в одну сплошную массу, и он при этом здорово смахивает на краснокожего индейца. Борьку Товпенца лучше было бы звать Толстецом, хотя он у нас не просто толстый. Он какой-то бесформенный и студенистый. Когда он бежит на физкультуре, все его тело колышется под тонким спортивным костюмом, как праздничный холодец. Подозреваю, что оба они – и Товпенец и Морозов – хотели через анкету найти себе просто друга. Наверняка о девчонках даже и не мечтали.
После уроков Настька попросила всех девчонок остаться. Я тоже осталась, хотя на вопросы анкет не отвечала. Интересно же послушать, что там у них вышло. А вышло то, что я и думала. Ничего. Шевченко сказала, что все хотят себе совершенно одинаковых парней или, что скорее всего, одного и того же. Этого, «одного и того же», заявила она, на всех все равно не хватит, и поэтому надо срочно решать, что делать дальше.
Тут выступила вперед моя бывшая подруга Наташка и говорит:
– Мы с Настей не дуры и понимаем, что каждая из вас положила глаз на Игоря Александрова. Это ж ему разорваться? Мы с Настей предлагаем послать ему лично другую анкету, вернее даже записку, в которой прямо спросим, кто ему нравится и с кем он хочет дружить. Кто согласен с этим предложением, прошу голосовать!
Семь девчонок подняли руки сразу. Не подняли я, Машка Калашникова и Алла Куликова. Настька и говорит:
– А вы, значит, не согласны. Можно узнать, почему?
Алла скривила свои губки, накрашенные перламутровым блеском, и ответила:
– Да потому что мне нет дела до вашего Игоря! Нашли тоже супербоя! Если хотите знать, то я с Толиком Юсуповым из 10-го «В» встречаюсь и на Александрова совершенно не претендую.
Настька с Наташкой и все остальные девчонки посмотрели на Аллу с большим уважением, а потом перевели взгляды на меня с Калашниковой. Машка, конечно, молчала, как рыба, и говорить пришлось мне.
– А мне ваш Александров просто не нравится, и все, – сказала я, нечеловеческим усилием воли заставив себя не покраснеть.
– Только не вздумай заливать, что встречаешься с кем-нибудь другим! – заявила бывшая подруга, а ныне предательница Погорельцева. – Уж я-то про тебя все знаю.
Таким образом она зачем-то намекнула на нашу бывшую дружбу. Наверно, для того, чтобы унизить. Конечно, она теперь правая рука самой Анастасии Шевченко, а я вообще неизвестно кто. Одинокая, никому не интересная особь.
– Ни с кем я не встречаюсь, – не стала врать я. – Но если захочу, то ни за что не стану участвовать в ваших идиотских анкетах и дурацких записках. Я сама подойду к тому, кто мне понравится, и предложу встречаться.
– Ой-ей-ей! Какие мы храбрые! – презрительно сказала Настька. – Хотелось бы посмотреть, как ты это будешь делать!
– И еще послушать бы, что тебе при этом ответят! – ввернула подлая Наташка.
– Боюсь, что не доставлю вам такого удовольствия, – буркнула я, но все уже повернулись к Машке.
– А я… я… – начала лепетать Калашникова, потом зачем-то взяла меня под руку и сказала: – Я тоже думаю так, как Катя.
– Ну-ну, – процедила Шевченко. – Вам ничего не остается, как выпендриваться, потому что не только Игорь, но даже и Товпенец с Морозовым на вас никогда не позарятся. В зеркало-то надо смотреться, хоть иногда!
На этом ее оскорбительном выпаде в наш адрес мы с Машкой гордо покинули класс.
На улице Калашникова мне и говорит:
– Знаешь, Катя, на самом деле мне сильно нравится Игорь. Я тебе уже говорила… Но я никогда не смогу к нему подойти. Шевченко права: я очень некрасивая. В зеркало смотреться вообще не хочется…
– Ты поэтому и ко мне прилепилась, да? – рассердилась я. – Считаешь, что я тоже некрасивая и поэтому тебя стерплю?
Машка вздрогнула и так съежилась, что мне стало ее жалко. Она затравленно молчала, а я продолжила:
– Про себя не буду говорить. Я уродина, согласна. Но ты, клянусь, совершенно нормальная! Ты просто слишком тихая и все время сжимаешься! Вот чего ты сейчас вся согнулась, будто я собираюсь тебя бить?
Калашникова опять молча пожала плечами, и снова пришлось говорить мне:
– Знаешь, что… ты сейчас придешь домой, посмотришься в зеркало и увидишь, что у тебя красивые серые глаза и длинные ресницы. Настьке приходится то накладные прилеплять, то свои жалкие ресничишки мазать тушью, то белой, то черной, а у тебя они и так на пол-лица!
– Ты шутишь… – залепетала Машка.
– Не шучу! Валяй домой и посмотрись в зеркало! Завтра отчитаешься, что там увидела!
Я оставила растерянную Машку на крыльце школы, а сама, не оглядываясь, пошла домой. Мне хотелось остаться одной и все обдумать.
Дома я окончательно поняла, что себе ненавистна. Я только что предала Игоря, свои чувства к нему, сказав, что он мне не нравится. На самом деле я с каждым днем думаю о нем все больше и больше. Он мне снится. Сегодня, например, снилось, будто бы мы идем с ним по дну моря, тому самому, которое обнажилось, когда отхлынула вода, собираем ракушки и каких-то смешных маленьких рачков. Я говорю ему:
– Игорь, надо уходить, потому что море скоро вернется.
А он беспечно отвечает:
– Не спеши. Мы успеем. Мне хорошо с тобой.
Я посмотрела вдаль и увидела надвигающуюся огромную волну. Хотела крикнуть: «Бежим!», – но язык во рту еле двигался, крикнуть не получалось. Не получалось и бежать. Я проснулась как раз в тот момент, когда над нами нависла огромная блестящая темно-синяя волна.
Конечно же, я никогда не смогу подойти к нему и предложить свою дружбу. Или не дружбу… В общем, я не знаю, как это назвать. Я совсем запуталась в определениях и названиях. Я все врала девчонкам. Но раз сказала им, что смогу, значит, должна смочь. Нет… Все-таки не смогу… Жалкая, ничтожная трусиха! Хуже Машки! Она, по крайней мере, ничего о себе не сочиняет!
Впрочем, чтобы подойти к парню и сказать ему о своих чувствах, нужно немалое мужество. Его нет даже у красотки Шевченко. Не случайно она затеяла эту канитель с анкетами и записками. Записки… А что, если написать Игорю письмо? Это почти то же самое, что сказать. Или это похоже на Настькину записку? Нет! Я же не стану в письме задавать ему глупые вопросы, кто ему нравится да с кем он хочет дружить. Я вообще ни слова не напишу об этой самой дружбе, в которой очень сомневаюсь. Я напишу о другом. Можно, например, описать мой последний сон. Он такой странный… как предзнаменование. Во сне Игорю было хорошо со мной.
А что, письмо – хорошая затея. Тем более что Игорь живет в одном доме с моей бабушкой. Я будто бы пойду к бабушке, а сама опущу ему в почтовый ящик письмо. К бабушке я, конечно, тоже зайду, и «будто бы» станет правдой.
17 сентября.
Уже вчера вечером я все-таки решила, что письмо – это то же самое, что Настькина записка. То есть такая же глупость, что-то детское и ненастоящее. Глупостями я старалась никогда не заниматься. Конечно, ни один человек от них не застрахован, но ведь всегда можно обдумать свои действия, прежде чем что-то совершить. Как там гласит народная мудрость? Семь раз отмерь, один отрежь. Я семь раз отмерила и решила не писать. Но это все было вчера.
Сегодня случилось нечто такое, что перевело мои чувства к Игорю Александрову совсем в другую категорию.
Последним уроком у нас должна была быть биология. Наша биологичка Анна Матвеевна запустила нас в кабинет, попросила полить цветы и куда-то ушла по своим делам. Цветов в кабинете биологии – видимо-невидимо. Это не кабинет, а настоящий сад. Все, кому дома надоедают цветы, приносят их в кабинет. И просто так приносят, и еще родители покупают – для красоты.
В начале года чья-то мамочка принесла в кабинет потрясающий кактус. Я не запомнила, как он называется, хотя Анна Матвеевна, конечно, говорила. Но не в названии дело. У этого кактуса не иголки, а будто бы белые волоски. Кажется, что их даже можно причесать. И вот этот необыкновенный кактус день назад расцвел. Цветок тоже потрясающий: на длинной ножке, густо-малиновый и похожий на розу, только лепестки не тонкие и нежные, а будто восковые и даже с легким белым налетом. Анна Матвеевна выставила кактус на кафедру, на самое видное место. Как войдешь в кабинет, так сразу и натыкаешься взглядом на этот кактус. Вся школа приходила на него смотреть. Даже поварихи из столовой.
Цветы, конечно, начали поливать дежурные. А дежурили студенистый Товпенец, про которого я уже как-то писала, и Галя Долгушина. Эта Галя – такая же страшная, как и я. А может быть, даже хуже. У нее плоское блинообразное белое лицо, на котором чернеют маленькие глазки. И губки у нее тоже маленькие и очень бледные. Из-за этого кажется, что она все время больна и вот-вот упадет в обморок. Волосы у Долгушиной жидкие и завязаны в тощий хвост. У меня тоже не слишком густые и тоже в хвост завязаны, но все-таки получше. Хотя, кто его знает, что окружающим кажется. Может, для них мы с Галей на одно лицо…
Товпенец с Долгушиной полили все цветы, и остался только один кактус на кафедре. Говорят, что кактусы вообще надо редко поливать, но этот был такой красивый, что Гале захотелось и его полить тоже. Она его полила из желтой лейки и собиралась сойти с кафедры, но обо что-то запнулась. На ногах Галя удержалась, но, во-первых, уронила на пол лейку с порядочным количеством воды, которая тут же растеклась по полу гадкой лужей. А во-вторых, что было гораздо страшнее, чем во-первых, своей собственной рукой столкнула на пол кактус. Мало того что пополам раскололся горшок – треснул еще и сам кактус, и, главное, оторвался и смялся чудесный малиновый цветок.
Класс дружно охнул и замер, не зная, что лучше предпринять. Как назло, тут же прозвенел звонок на урок. Галя метнулась за свою парту и замерла на ней в позе примерной ученицы, будто бы и не была дежурной и никаких цветов не поливала. А Товпенец вообще уже давно сидел на своем месте. В общем, создалось такое впечатление, что кактус сам спрыгнул с кафедры прямо с горшком и всем назло разбился.
Разумеется, при виде изувеченного цветка биологичка застыла в ужасе прямо в дверях класса. Она хватала ртом воздух, как будто ей его здорово не хватало. В конце концов она все-таки умудрилась задушенно произнести одно слово:
– Кто?
Я еще тогда подумала: а разве важно, кто? Понято же, что никто не сделал бы этого специально. Вся школа обожала чудо-цветок. Произошел несчастный случай, и надо было посмотреть, нельзя ли спасти кактус. Может, его еще можно как-то вылечить, и тогда он снова зацветет. Но Анна Матвеевна спасать кактус не спешила, зато жаждала крови. Очень скоро обретя свой нормальный голос, она потребовала, чтобы презренный преступник признался, чтобы понести заслуженное наказание.
Хотя я кактус и не роняла, все равно испугалась, когда речь пошла о каком-то наказании. Я осторожно посмотрела на Галю. Она была уже не просто бледная, а совершенно синяя, а сквозь кожу проступила ее сетка сосудов такого же малинового цвета, как погибший восковой цветок. Товпенец тоже был не в лучшем состоянии, хотя к падению кактуса не имел никакого отношения. И вообще весь класс имел самый несчастный вид. Честно говоря, я даже не могла представить, как должен быть наказан человек, уронивший кактус, и мне почему-то начали мерещиться всякие средневековые ужасы.
А Анна Матвеевна между тем продолжала вопрошать «Кто?» уже вполне окрепшим голосом. Я опять краем глаза посмотрела на Галю. Она как раз взялась синюшной рукой за край парты, чтобы встать, но тут вдруг раздался резкий хлопок в конце класса. Это со своего места так резко поднялся Игорь Александров, что уронил собственный стул.
– Это я, Анна Матвеевна, – сказал он.
– Что именно? – спросила биологичка, которая жаждала раскаяния по полной программе.
– Это я… кактус… уронил…
– Как уронил?! – возопила учительница. – Как можно уронить стоящий на столе горшок?!
Игорь тоже не знал, как это можно сделать (и вообще видел ли он, как цветок уронила Галя?), поэтому начал говорить, по-моему, первое, что приходило в голову:
– Ну, я… это… шел, значит, мимо… и… в общем, оступился и сбил рукой горшок…
– Как можно оступиться на ровном месте?
– Не знаю… как-то так получилось…
– Вы обманываете меня, Александров! – заключила биологичка, и Галя Долгушина совершенно обмерла от страха, а Товпенец даже как-то уменьшился в размерах. – Вы наверняка баловались у кафедры, что не делает вам чести в вашем-то возрасте!
– Вы правы, Анна Матвеевна, – кивнул Игорь, решив с ней во всем соглашаться. – Я баловался у кафедры, что не делает мне чести…
Я подумала, что биологичка сейчас начнет уточнять, как именно Александров баловался у кафедры, находясь в столь почтенном возрасте, и внутренне содрогнулась. Оказывалось, что из заурядной истории с нечаянно сброшенным на пол цветком при желании можно соорудить приличное по масштабам преступление. Было бы желание. У Анны Матвеевны оно было. И она соорудила бы такое преступление, что пальчики оближешь, если бы за каким-то делом в кабинет не вошла завуч. Та самая, из-за которой меня назвали чмырной рожей. Но я на нее за это не в обиде. Она вообще-то неплохая тетка, что тут же и доказала нам всем еще раз.
– Вот! Полюбуйтесь! – с большой патетикой в голосе обратилась к ней биологичка, показывая обеими руками на лужу на полу и на разбитый кактус. – И это вытворяют наши девятиклассники! Выпускники!
Поскольку в классе столбом стоял один Игорь, завуч с сочувствием, которое очень не понравилось биологичке, обратилась к нему:
– Игорь! Надо же быть осторожнее! Сейчас же убери все с пола!
– А как же кактус? – взвизгнула Анна Матвеевна.
Я удивилась: неужели ей казалось, что Игорь как-нибудь сумел бы возродить погибший цветок?
– Кактус, конечно, очень жаль, – сказала завуч. – Мы все им гордились. Но… я завтра принесу вам в кабинет другой. Конечно, не такой оригинальный, как этот, но тоже цветущий. У него на самой макушке большая розовая ромашка. Тоже красиво. Но это завтра. А сейчас я хотела бы сделать объявление.
Она взмахом руки пригласила Игоря к уборке пола у кафедры и сказала, что завтра пришлют из РОНО контрольную по биологии и что мы должны к ней серьезно подготовиться. И желательно начать подготовку прямо сейчас. После этой своей краткой речи завуч очень выразительно посмотрела на Анну Матвеевну, и та поняла, что про кактус сегодня лучше больше не заводиться.
Весь урок мы готовились к контрольной, а после урока как-то было уже несерьезно снова раздувать историю с погибшим цветком. Чувствовалось, что биологичке очень хотелось об этом поговорить, тем более что останки бедного кактуса очень трагически выглядели в корзине для мусора, но она все-таки не стала. Думаю, опасалась, что мы пожалуемся завучу. А может, и сама уже пришла в чувство.
Зато в гардеробе разыгралось целое представление. Все такая же синюшная Долгушина подошла к Игорю и, хлюпая носом, жалобно сказала:
– Спасибо, Игорь… Я теперь для тебя… все, что хочешь…
– Брось, Галь, – отмахнулся от нее Александров, но Долгушина вдруг разрыдалась и упала ему на грудь.
И при всем честном народе Игорю пришлось ее успокаивать, гладить по тощему хвосту и говорить всякие слова. Вокруг, конечно, собралась целая толпа жаждущих зрелищ. Не только из нашего класса, но и из других, у которых тоже закончились уроки. Щеки Игоря покраснели, и даже лоб покрылся испариной, но он все же Гальку от себя не оттолкнул. Он осторожно посадил ее на стул у зеркала и быстро вышел из школы.
– Прямо греческая трагедия! – заключила Настька Шевченко, удобно расположившись на скамейке против школы, где все девчонки (и я в том числе), исключая, конечно, Долгушину, собрались обсудить данное происшествие.
– И, главное, совершенно непонятно, какое ему дело до какой-то синей Долгушки? – удивилась Наташка Погорельцева.
– А может, он в нее влюбился? – предположила еще одна не очень симпатичная девочка, Лена Иванова.
Я подумала, что Ивановой очень хотелось бы, чтобы такие замечательные ребята, как Игорь Александров, хоть иногда влюблялись в таких, как она, Долгушина и мы с Машкой Калашниковой. Конечно, было бы здорово, если бы Галька, которую пожалел Игорь, оторвалась от его груди, убрала руки от лица и все увидели, что она превратилась в красавицу. Но такое возможно только в сказках.
Разумеется, все наши девчонки долго смеялись над нелепым предположением Лены Ивановой о влюбленности Игоря в Галину. Они смеялись бы еще дольше и злее, если бы могли знать, о чем только что подумала я.
Дома я уже думала не о Долгушиной, а лишь об Игоре. Почему он это сделал? Почему взял на себя Галькину вину? Вот если бы он действительно был в нее влюблен, то это было бы понятно, а так… Быть влюбленным в Долгушину нельзя… Значит, Игорь Александров благороден, как настоящий рыцарь. Я уже завидовала Гальке. Почему не я сбросила этот несчастный кактус? Тогда это я могла бы рыдать на груди у Александрова, а он гладил бы своей рукой не долгушинский, а мой, тоже весьма тощий, хвост…
Я хотела закончить писать, потому что на часах уже 23.55, но вдруг ощутила, что думаю об Игоре совсем не так, как раньше. Даже не так, как вчера. Вчера он был для меня просто недоступным красавцем, который нравится мне так же, как и всем, так же, как, скажем, нравится какой-нибудь артист или модный певец. Сегодня слово «нравится» уже не выражало то, что я испытываю к Александрову. Неужели так влюбляются? Неужели я влюбилась? Какое это странное и необычное чувство! Я буду беречь его, потому что оно очень красиво.
19 сентября.
Это чувство не только очень красиво. Оказывается, что его очень тяжело носить в себе. Я не говорю уже о том, что хочется в нем признаться Игорю. Хочется встать на какой-нибудь горе и кричать об этом всему свету. Но я думаю, «всему свету» вовсе не захочется слушать мое признание. Оно его рассмешит и раздосадует. У «всего света» полно других дел.
На следующий день после происшествия с кактусом Галя Долгушина пришла в школу с распущенными и завитыми волосами. Красивее она от этого не стала, но все догадались, для кого она это сделала. Я больше других понимала Галю. Если бы я только могла надеяться, что Игорь меня заметит, то я тоже могла бы и завиться, и накраситься до умопомрачения. Но я видела, что Александров не заметил ничего нового в Галином облике. Точно так же он не заметил бы и в моем.
Настька с Наташкой весь день потешались над Долгушиной. Настька предлагала ей сбросить на пол в кабинете биологии еще парочку горшков с цветами поэкзотичней или (что будет гораздо эффективней) сразу высадить окно в кабинете директора школы. Галя пылала щеками, девчонкам не отвечала, а на Игоря смотрела преданной собакой. Он этого не замечал.
А мое чувство к нему все растет и ширится. Оно уже заполнило меня всю и требует выхода. Все-таки я напишу письмо. В этом ничего плохого не будет. Я не стану Игорю навязываться. Мое письмо будет чем-то вроде Галиных завитых кудрей. А он может и не отреагировать на письмо так же, как не отреагировал на долгушинские ухищрения.
Но что же написать? Разве что те странные стихи, которые у меня почему-то стали рождаться. Он должен их понять. Он особенный человек.
3 октября.
Я уже две недели живу как в тумане, потому что ничего не вижу вокруг себя, кроме белых листов, на которых пишу письма Игорю. В них стихи и не стихи. В них признания и рассказы о том, как я живу. Вернее, как трудно мне жить без него.
Я никогда еще не существовала в таком напряжении, как сейчас, на таком пике эмоций. Мне кажется, что долго это выдержать невозможно. Я заболею и умру. Что, может быть, даже к лучшему.
Целых две недели каждый день я хожу к бабушке. Она не нарадуется на меня. Поит чаем, печет пироги и все время спрашивает:
– И завтра придешь?
Она меня любит, наверное, единственная во всем мире, и я не знаю, как теперь выйти из круга, который очертила вокруг Игоря. Я написала ему четырнадцать писем. Как только я напишу письмо, мне надо идти к бабушке. Как только я соберусь к бабушке, рука сама тянется к бумаге, чтобы написать ему письмо. И все эти две недели я ни разу не столкнулась с Игорем на лестнице. Почему? Что-то против меня?
На следующий день в школе после того, как опустила Александрову первое письмо, я боялась на него смотреть, но он не подал и виду, что получил мое послание. Я обрадовалась. Решила, что он не хочет объясняться при всех и, возможно, сам ответит письмом.
Дни идут и идут, а писем от него нет. Игорь на меня по-прежнему не смотрит. Я продолжаю писать. И с каждым письмом еще больше растет мое чувство к нему, хотя все время кажется, что больше уже невозможно.
Я не пишу это ничего не значащее детское слово «нравишься» – я пишу, что люблю. Люблю так, что еще немного, и меня оставят последние силы. Совсем недавно я считала, что любовь – не что иное, как эгоизм чистой воды, а теперь… Я уже точно знаю ответ на вопрос анкеты Шевченко, над которым когда-то посмеивалась: «Сможешь ли ты всем пожертвовать для друга?» Этот вопрос теперь как раз для меня! Я готова принести любую жертву! Я готова сто раз подряд отдать за него жизнь! Только он ни о чем не просит. Моя любовь – не эгоизм… Мне же ничего от Игоря не надо. Мне надо только любить.
Это было последним, что я написала ему. Неужели он все-таки сможет пройти мимо? Неужели мне придется идти к нему и признаваться, глядя глаза в глаза, как я когда-то обещала девчонкам? Я не могу больше жить в неизвестности! Я должна знать, почему он мне не отвечает. Значит, мне все-таки кое-что надо от него? Я запуталась в противоречивости собственных чувств и ощущений. Кто бы объяснил, что со мной происходит? Я ничего не понимаю, и мне все время хочется плакать, хотя я не из плакс.
21 октября.
Не зря я постоянно жила в состоянии тревоги. Горько-соленая вода цунами все-таки рухнула с высоты десятиэтажного дома. К несчастью, я не захлебнулась ею. Я вынуждена жить дальше, хотя совсем не знаю, как.
Вчера я мирно делала уроки, а родители смотрели свой любимый сериал по телику, когда раздался звонок в дверь. Разумеется, я пошла открывать, потому что родителям не оторваться: пропустят, кто кого убил. На пороге стояла незнакомая женщина. Она очень внимательно посмотрела на меня и спросила:
– Катя? Максимова?
Глупо было бы отпираться, тем более что в тот момент я почему-то ничего дурного не ожидала. Я кивнула, а женщина спросила:
– Родители дома?
Я опять кивнула, а она снова спросила:
– Я могу поговорить с ними?
Я в третий раз кивнула, предложила ей пройти, крикнула маму и пошла продолжать решать задачу по физике. Я так была занята этой физикой, что даже и не думала прислушиваться, о чем идет речь в соседней комнате. Если бы я догадалась прислушаться, то, наверно, выпрыгнула бы в окно, и все сразу было бы кончено. Я решила задачу по физике и перешла к геометрии, когда мама строгим голосом позвала меня. Я пришла в комнату к родителям и сразу все поняла – на столе лежали мои письма. Наверное, все двадцать…
– Это ты писала? – спросила меня мама, лицо которой было цвета свеклы. Я поняла, что у нее поднялось давление.
– Ты же уже знаешь, что я… Почерк мой не могла не узнать, – ответила я.
– Откуда нам знать, какой у тебя почерк? – рявкнул отец, который был нехорошего зеленоватого цвета.
Я сообразила, что он говорит правду. Родители уже сто лет не заглядывали в мои тетради и не глядя подписывали дневник. Действительно, откуда им знать, какой у меня почерк.
– Зачем ты это сделала? – спросила мама таким жутким тоном, будто я кого-нибудь задушила прямо в колыбели.
Я не знала, что ей ответить. Я писала, потому что любила, но не была уверена, знает ли мама, что означает это слово. Отец тоже вполне мог позволить себе выкрикнуть: «Откуда нам знать, что значит – любила?!».
– Подождите, – вступила в разговор та женщина, которой я открыла дверь, а я на нервной почве никак не могла понять, кто она такая и откуда у нее мои письма. – Скажи нам, девочка, не кажется ли тебе, что в твоем возрасте не стоит забивать себе голову подобной глупостью? И тебе, и моему сыну Игорю пока нужно думать совершенно о другом! Об учебе! О поступлении в колледж или даже институт!
Я молчала. Так вот кто она такая, эта женщина, и откуда у нее мои письма…
– Почему ты молчишь, Катя? – спросила мамаша Игоря.
– Вы уже сами ответили на свой вопрос, – сказала я.
Мамаше Игоря мой ответ очень не понравился. Она тоже покраснела, только ее румянец, в отличие от маминого, был морковно-оранжевого цвета.
Я спросила:
– Откуда у вас мои письма? На конвертах было написано: «Александрову Игорю». Насколько я могу видеть, вы не Игорь.
– Нет! Вы посмотрите на нее! – повернулась к моим родителям мамаша Игоря. – Ваша дочь еще позволяет себе острить! – Она решительно отбросила со лба челку такого же каштанового цвета, как у сына, и пронзительно закричала: – Да, я стою на страже интересов собственного ребенка! У него нет ключа от почтового ящика, потому что он ему не нужен – ему никто не пишет! Все его друзья рядом! И как только увидела первый конверт, я сразу поняла, что с этим письмом дело нечисто, а потому посчитала себя обязанной вскрыть его. И вы же понимаете, – она опять призвала в свидетели моих родителей, которые тут же дружно закивали, – что я правильно сделала! Если бы я этого не сделала, то неизвестно, куда все это могло бы зайти!
– И куда же это могло зайти? – спросила я и одновременно как будто бы не я. Я, Катя Максимова, раздвоилась. Одна моя часть гордо и насмешливо говорила с мамашей Игоря, другая – обливалась кровью и слезами от надругательства над любовью. Я писала, что никто не сможет опорочить мою любовь. Как я ошибалась! Оказывается, это может сделать каждый. Каждый может надо мной посмеяться, вытереть об меня ноги и заподозрить в самых гнусных намерениях.
– Она еще спрашивает! – продолжала возмущаться мамаша Игоря. – Тут… – Она потрясла письмами, глядя на меня в упор, – все написано! И про любовь, и про то, как мой сын будет с тобой счастлив! На что ты намекала, девочка? Тебе ж наверняка нет и пятнадцати!
– Есть, – ответила я.
– Все равно! Ты бы лучше… ходила бы в какую-нибудь спортивную секцию! Например, занялась большим теннисом! Спортивные нагрузки очень отвлекают от…
– От чего? – спросила я замолчавшую женщину.
– Да вот от этого безобразия! – она опять потрясла моими письмами. Одно выскользнуло и залетело под диван. Спряталось.
– Ну вот что! – решил подытожить разговор отец. – С этими дикими письмами мы поступим вот так… – И он начал методично и сосредоточенно рвать их в мелкие клочки. Две рядом сидящие женщины тут же с большим удовольствием к нему присоединились.
Я смотрела, как пытаются убить мою любовь, и хотела заплакать, чтобы не так сильно ломило затылок. Но у меня не получилось. Слезы высохли. Колодец давно уже пуст.
– В общем, со своей дочерью мы сами разберемся, – сказал отец, когда письма превратились в груду обрывков. – А вам спасибо, что вовремя просигнализировали и тем самым предотвратили…
Похоже, отец и сам нечетко знал, что именно предотвратила мамаша Игоря, а потому оставил предложение незаконченным. Женщина встала со стула и сердечно поблагодарила моих родителей за то, что нашла в них понимание и сочувствие. Напоследок она одарила меня ненавидящим взглядом и независимой походкой вышла из комнаты. И мама, и отец бросились ее провожать. Я подошла к столу и опустила руки в обрывки своих писем. Они показались мне теплыми и живыми. Мне хотелось зарыться в них лицом, но в комнату возвратились родители.
– Катерина! Как ты смеешь нас так позорить?! – взревел отец.
– Тебе еще рано думать о любви! – подхватила мама. – Не можешь за собой чашки вымыть, а туда же! Любовь у нее, видите ли! Лучше бы полы помыла! Мать и на работе надрывается, и дома, а она письма пишет! Тоже мне, еще одна Татьяна Ларина нашлась! Пушкина-то почитай!
– Я читала, – ответила я. – Нам задавали на лето.
– Раз читала, значит, должна знать, что ничего хорошего после таких писем не получается. Хорошо еще, что мамаша к нам прибежала! А если бы в школу?
– Ну и что было бы?
– Да вся школа над тобой хохотала бы, вместе с Онегиным! Неужели не понимаешь?!
– Да… Возможно… – согласилась я и ушла в свою комнату.
Отец пытался привязаться, чтобы я сама убрала обрывки своих «отвратительных» писем, но я не пожелала даже повернуть к нему головы. Ему пришлось уйти. Я улеглась на свой диван лицом к стене и стала думать о том, что Игорь, оказывается, ничего не знает о моей любви. Все это время он даже не догадывался, что вокруг него происходило. Над ним летала моя любовь, задевала его крылом по щеке и лбу, а он даже не чувствовал. Разве так может быть?
Что же мне делать? У меня все внутри дрожит и трепещет. Где же выход? Если бы ты только знал, Игорь, как я тебя люблю! Назло всем им еще сильнее! Еще нежнее!
27 октября.
За всеми своими переживаниями, связанными с Игорем и письмами к нему, я совсем забыла написать, что и вторая затея Шевченко – с запиской Александрову с прямыми вопросами, кто ему нравится и с кем он хотел бы дружить, – провалилась, как и поголовная анкетизация нашего класса. Получив Настькину записку на истории, Игорь демонстративно порвал ее на четыре части. На этом предмете обычно все занимаются своими делами, не обращая никакого внимания на сидящую за столом и что-то шепчущую старенькую Зинаиду Николаевну, поэтому Александров спокойно встал, прошелся по классу, выбросил обрывки в урну, стоящую у дверей кабинета, и так же независимо вернулся на свое место.
– Не стоило нам торопить события, – говорила девчонкам Настька Шевченко на перемене после урока. – Надо было прислать ему записку на дискотеке, которая будет в пятницу. Нежные чувства и история – несовместны! Эх, как же мы не подумали… А на дискотеке да под музычку она бы пришлась к месту. И еще там можно было бы написать, чтобы после получения записки он пригласил ту девочку из нашего класса, которая ему больше всех нравится.
– Так ведь еще не поздно! – подхватила Наташка. – Может, так и сделать, а, девчонки?
И девчонки согласно закивали.
– Меня Игорь никогда не пригласит, – сказала мне Машка, когда мы с ней шли домой.
– Меня тоже, – ответила я.
Кстати, после моей просьбы внимательно посмотреть на себя в зеркало Калашникова решила, что ресницы у нее и впрямь ничего.
– Кать! Посмотри на меня повнимательней! – попросила она. – Может быть, ты заметишь во мне еще чего-нибудь хорошее…
Я не стала упрямиться, посмотрела и нашла, что у Машки хорошая современная фигура и что если она перестанет сутулиться, то вообще будет не хуже Шевченко, которая ходит, как королева. Калашникова обещала поработать над собой и к пятничной дискотеке выпрямиться.
Я на дискотеки хожу редко, потому что меня никто никогда не приглашает танцевать, да и одежды у меня подходящей нет. Кстати, вполне возможно, что одежда в этом деле первична. На все мои просьбы купить мне что-нибудь помоднее, я слышу в ответ все то же: про немытые чашки, неубранную постель и невыключенный свет. Неужели мне купили бы красный шелковый брючный костюм, как у Шевченко, если бы я гасила свет? Ни за что не поверю!
На эту дискотеку я решила пойти. Я должна объясниться с Игорем. Я больше не могу носить свою боль в себе. Любовь должна быть счастьем, думала я, а она – боль. Ежедневная, вгрызающаяся в мозг и сводящая с ума.
То письмо, которое при посещении моего дома мамашей Игоря спряталось под кровать, оказалось со стихотворением (или не стихотворением, а не знаю чем) про цунами. Я переписала его заново, чтобы убрать строчки, которые развенчала жизнь. Вместо.
Я написала другое:
Я собираюсь отдать это лично в руки Игоря. Он вправе порвать мои стихи на четыре части и выбросить в урну, как записку девчонок. Когда я буду знать, что мне не на что надеяться, я стану, как Машка, работать над собой и «выпрямлюсь»! Насильно мила не будешь. Надо будет учиться с этим жить.
31 октября.
Машка изо всех сил прямила спину на дискотеке, и ее пригласил танцевать Мишка Ерофеев из параллельного «Б» класса, из того, где всего шесть парней. «Бэшницы» смотрели на Калашникову, как на выползшего из преисподней монстра, а я была за нее рада. За эти два месяца, что Машка терлась около меня, она мне в конце концов понравилась. Мишки Ерофеева Машка вполне достойна. Еще я была рада, что Калашникова при деле, а потому не будет мне мешать претворить в жизнь задуманное. Я комкала в кармане джинсов свой листок и ждала момента, когда можно будет пригласить на танец Игоря. Поймать момент было нелегко, потому что вокруг него постоянно роились девчонки. И наши, и из параллельных классов. Я уже два раза начинала свой путь к нему, но всегда кто-нибудь успевал пригласить его раньше, или он приглашал какую-нибудь хорошенькую девочку. В конце концов от напряжения у меня заболела голова, и я решила посидеть в конце зала на одном из сдвинутых к стене стульев.
Я не заметила, как Игорь подошел ко мне. И никак не могла сообразить, что он приглашает меня танцевать. Поняла только тогда, когда он за руку потащил меня в центр зала. В кармане хрустел листок со стихами, но приглашение было так неожиданно, что я боялась вытащить его. Все шло не по плану.
Я еле дышала и была на грани обморока. И я, наверное, все-таки грохнулась бы от перенапряжения посреди зала, если бы не то, что мне сказал Игорь:
– Слушай, Кать, моя маман мне какую-то лапшу на уши вешала про тебя. Я так ничего и не понял. Ты не могла бы объяснить?
– Если лапшу, то нечего и объяснять, – удивляясь твердости своего голоса, ответила я.
– Ну… не знаю… может, и не лапшу… про какие-то письма говорила…
– Про какие письма? – спросила я и поняла, что никогда не отдам ему листок, хрустящий в кармане джинсов.
– Если бы я понял, то не спрашивал. Она вроде как меня предостерегала от тебя и от твоих писем. Ты что, кому-то что-то писала?
– Глупости какие! – усмехнулась я. – Зачем мне это надо? Сейчас время других скоростей и других способов передачи информации. Надо было бы что-то сообщить – позвонила бы по телефону.
– Да? – почему-то очень растерянно сказал Игорь, а я послала мысленный привет родителям.
Родители так закалили меня своей вечной руганью, что я лучше всего соображаю, когда меня ругают или подозревают в чем-то, и всегда нахожу что ответить. Вот если бы мамаша Игоря пришла к нам восхищаться моими письмами, то я наверняка разрыдалась бы от неожиданности положительной реакции на мои поступки.
Потом мы немного потанцевали с Игорем молча, и я опять начала изнемогать от любви. Я ведь танцевала с самим Александровым, которому написала двадцать любовных писем. Он обнимал меня за талию, а мои руки лежали на его плечах. Не об этом ли я только что мечтала, ожидая, когда возле него рассеется толпа наших красоток? Я повернула голову и посмотрела ему в глаза. Он почему-то смутился, будто бы не я, а он мне что-то такое нетрадиционное писал. А я удивлялась себе. Ведь только что собиралась во время танца признаться ему в любви… Почему же не признаюсь? Всего-навсего и надо-то сказать: «Я тебя люблю». Я ведь столько раз мысленно произносила эту фразу. И в своих стихах (или не стихах) тоже.
В общем, у меня ничего не получилось. Может быть, из-за того, что мамаша Игоря предостерегала его от меня. Мало ли в каком свете она меня ему представила… Может быть, какой-нибудь шизофреничкой или еще кем-нибудь похуже.
После окончания танца Игорь отвел меня к тому же самому стулу, на котором я сидела верхом до его приглашения. Не успела я взгромоздиться на прежнее место, как меня окружили девчонки во главе с Настькой Шевченко.
– Так, значит, это ты? – глупо спросила она и еще глупее улыбнулась.
– Безусловно: я – это я! – пришлось мне с ней согласиться.
– Ты специально врала, что Игорь тебе не нравится, потому что у вас с ним уже есть какие-то отношения? – продолжила Шевченко, а все остальные девчонки закивали своими завитыми головами с раскрашенными, как на карнавале, лицами.
– Мои с ним отношения вас никоим образом не касаются, потому что они выпадают из ваших идиотских анкет и записок.
– Ой-ей-ей! Посмотрите на нее! – призвала всех присутствующих Настька, а я подумала, что в ее манерах очень много общего с мамашей Игоря и даже с Машкой Калашниковой. – Наша Катя Максимова претендует на что-то особенное! Мы с вами, девочки, – она еще раз оглядела своих приятельниц, – примитивные, а она у нас – необыкновенная!
– Слушай, Настя, что тебе от меня надо? – спросила я.
– То самое! Мы только что, как и собирались, послали Александрову записку, после прочтения которой он должен был пригласить на танец ту девочку из нашего класса, которая ему больше всего нравится.
– Ну и что?
– И то! Он пригласил тебя!
– Может, он еще не прочитал вашу записку?
– Как это не прочитал, когда мы все это своими глазами видели! – встряла гнусная предательница Погорельцева.
– Уверяю вас, что он пригласил меня совершенно по другому поводу, – решила я успокоить девчонок. – Нам просто надо было поговорить. – И все!
– Да? А почему не раньше и не позже, а именно после прочтения нашей записки? – не унималась Наташка.
Слушать эту белиберду у меня больше не было сил. И, как всегда, от злости я сделалась неадекватной.
– Пошли! – пригласила я девчонок.
– Куда?
– Зачем?
– Не ходите с ней, девочки! – запищали они на разные голоса.
Я не стала их слушать и пошла в ту сторону зала, где в кругу наших парней стоял Игорь. Через некоторое время ко мне подтянулась Настька, потом Наташка, а за ней и все остальные. Я так и знала, что они не утерпят.
– Ты получил их записку? – прямо спросила я Игоря.
– Какую? – Он сделал вид, что ничего не понял.
– Как какую? – возмутилась Наташка. – Я сама видела, как ты ее читал! Ту, где мы тебя прямо спрашиваем, кто тебе… Ну, в общем, ты ведь понял, про какую записку идет речь.
– Ах, ту… Так это ж прикол!
– Никакой не прикол! Все очень серьезно! Ты прочел записку и пошел приглашать Катю Максимову, – напомнила ему Шевченко. – Значит, это она?
Я смотрела в карие глаза Игоря и ждала, что он ответит. Он обвел взглядом девчонок, поморщился и сказал:
– А не кажется ли вам, что моя личная жизнь вас совершенно не касается?
Его ответ мне понравился. Еще больше мне понравилось то, что он сделал после. Он взял меня за руку и опять повел танцевать.
– Ты что, в оппозиции к остальным девчонкам? – спросил Игорь.
– Я не в оппозиции. Я просто сама по себе, – ответила я.
– И тебя абсолютно не интересует, кто мне нравится?
– Не интересует.
– Почему?
– Не интересует, и все!
– А тебе кто-то нравится?
– Слушай, а тебе не кажется, что моя личная жизнь тебя совершенно не касается? – специально ответила я практически его же фразой.
– Казалось до некоторого времени… Но вот маман… Я никак не могу понять, что тебя с ней связывает, и почему-то нервничаю по этому поводу.
– Не стоит. С завтрашнего дня начинаются каникулы. Ты отдохнешь и забудешь про все, что тебе наговорила твоя маман.
Я выскользнула из его рук и пошла домой. Шла и давилась слезами. Ну почему я говорила ему не то, что хотела? Я будто бы защищалась и отражала удары. Вроде бы и ударов-то не было, а я все пыталась что-то ловить на щит. Какая же я дура! Ведь могла бы признаться во всем! Нет, не могла. Разве можно было признаваться после дурацких записочек девчонок? То, что я испытываю к Игорю, не может быть на одном уровне с их записками. Нравишься – не нравишься… Как это убого! Я его люблю. Это сильно, высоко и красиво. А если он сам находится на уровне записок Шевченко, то нечего ему и знать о моей любви!
Дома меня ждал еще один удар ниже пояса. Родители решили на каникулы отправить меня в оздоровительный лагерь в Солнечном.
– Чтобы проветрила дурную голову на природе и думать забыла, как всякие позорные письма писать! – заявил мне отец.
– Какая природа в конце осени? – испугалась я. – Ты посмотри за окно: дожди, дожди и больше ничего! И Солнечное будет никаким не Солнечным, а Дождливым.
– Природа там – как раз что надо: вечнозеленые сосны и Финский залив. А дождик пусть тебе мозги промоет. Не растаешь!
Я смотрела на своего отца и пыталась представить, как он объяснялся маме в любви. Пыталась, но так и не смогла. Наверное, он говорил что-нибудь вроде: «Давай, Таня, объединимся, чтобы вести общее хозяйство и растить ребенка». А мама отвечала: «Я согласна, Андрей, что вдвоем нам будет легче».
Они не знают, что такое любовь. Они боятся этого слова. Оно обозначает для них нечто непристойное, такое, чего нельзя произносить вслух при порядочных людях.
Сначала я решила, что никуда не поеду. Пусть они меня лучше убьют или выгонят на улицу под дождь. Потом немножко подумала и поняла: поеду. Чтобы их, родителей, не видеть. Чтобы не слышать хотя бы неделю про невыключенный свет, про грязные чашки и про то, какие позорные письма я умудрилась написать, да еще в таком большом количестве. Я устала закрывать уши, чтобы они не слышали, как родители называют меня «чукча-писатель». Им кажется, что это очень остроумно. Во всяком случае, они смеются, когда говорят это.
3 ноября.
В лагере очень тяжело писать. Всюду глаза. Всем интересно, что я делаю. Хорошо, что никто даже не может подумать, что я пишу дневник. Для всех современных людей рукописные дневники – что-то вроде атавизма или рудимента. Я не так давно писала реферат по биологии как раз про атавизм и рудименты. В словаре про атавизм так смешно написано: проявление у организма свойств и признаков, характерных для далеких прародителей, например, появление у лошадей двух дополнительных пальцев по бокам вполне развитого у них среднего пальца. До этого я не знала, что у лошадей есть какие-то пальцы. Я думала, что у них сплошные копыта, как у моей игрушки – дымковской лошадки в красных яблоках. Может, когда мы проходили лошадей, про наличие у них пальцев что-то и говорилось, но я как-то не запомнила.
Так вот, мой дневник – это проявление признаков, характерных для светских барышень девятнадцатого века, у которых не было ни телефона, ни компьютера. Свой дневник я ощущаю как часть себя, и потому его вполне можно назвать моим рудиментарным органом, тем самым, который у других людей уже давно утратил свое значение в течение эволюционного развития организма и находится на пути к полному исчезновению, как какая-нибудь вульгарная копчиковая кость.
Кое-кто в лагере думает, что я без конца пишу письма домой, «любименькой мамочке», и посмеивается. Я не разуверяю.
Вообще-то на виду я больше не пишу. Только где-нибудь уединившись. Сейчас, например, в библиотеке. В библиотеку здесь почти никто не ходит, и библиотекарша огорчается. Говорит, что с каждым годом читают все меньше и меньше. А я ей сказала, что в этом ничего удивительного нет. Почти у всех есть компьютеры с выходом в Интернет, в котором все, что хочешь, можно прочитать.
– А ты чего приходишь? – спросила она.
– А у меня нет ни компьютера, ни мобильника, – ответила я. – И вообще: я люблю тишину.
– А мобильник при чем? – спросила дремучая библиотекарша.
– С мобильных телефонов нового поколения тоже можно выйти в Интернет, – просветила ее я.
На самом деле мне надо записать вовсе не про библиотекаршу и Интернет. Совсем про другое. Про Игоря.
Мы отъезжали в Солнечное электричкой с Финляндского вокзала. Прихожу я на условленное место. Там уже много лагерного народу, и среди них – Игорь! Я сразу стала оглядываться в поисках его мамаши. Но ее рядом не оказалось. Наверное, она на работе. Я своих родителей тоже уговорила, чтобы они меня не провожали. Не маленькая.
Игорь мне здорово обрадовался. Наверное, потому, что других знакомых в нашем вагоне у него не было. У меня тоже. Мы сели с ним рядом на рыжий диванчик, и он мне сказал:
– Представляешь, меня родители, можно сказать, насильно в лагерь отправили! Будто в изгнание! Маман дня три твердила, что в Питере в каникулы от безделья можно набрать в голову всяких глупостей, а в лагере каждый мой час будет расписан и мне некогда будет заниматься ерундой. Я ее спрашивал, на какую ерунду она намекает, но вразумительного ответа так и не получил. Хотел сказать: не поеду, и все! А потом думаю, почему бы не поехать? Целую неделю не слышать родительского нудежа – это же кое-что! А ты? Ты уже была раньше в этом лагере?
– Не была, – с удовольствием ответила я. – Меня из Питера выслали примерно по той же самой причине. Папочка сказал, что мне надо проветрить голову и промыть дождями мозги.
– Да-а… Дожди, конечно, не катят… Отвратительная погода.
– Может, перестанут?
– Может, и перестанут.
Все дорогу до Солнечного мы с Игорем вот так непринужденно болтали, будто и не было между нами разговора про предупреждения его мамаши насчет меня и дискотечных «нравится – не нравится».
Лагерь «Сосновая поляна», в который мы приехали, действительно оказался весь в соснах. Так красиво! Под ногами красноватый утрамбованный песок, весь усыпанный рыжими прошлогодними сосновыми иглами. Даже ноги скользят. И еще под ногами много шишек. Я подняла одну и поднесла к носу. Такой запах! Лучше всяких туалетных вод! А рядом залив. Летом здесь, наверное, прикольно, а сейчас, несмотря на окружающую красоту, все-таки не очень. Залив серый, пенистый и недобрый. С него дует очень холодный, пронизывающий до костей ветер. Но в даче тепло. Она вообще очень красивая – дача. Вся деревянная, резная. Под потолком и вокруг окон – прямо настоящие кружева. На второй этаж ведет винтовая лестница, как в каком-нибудь старинном замке. Перила гладкие, приятные на ощупь. После того как проведешь по ним ладонью, она долго пахнет лаком. Дача, наверное, недавно построена, потому что во всех помещениях очень вкусно пахнет деревом. Это плюс.
Как только мы приехали, нас сразу накормили. Вкусно. Каким-то необыкновенным супом, а на второе – жареной курицей с удивительной хрустящей корочкой. А булочки! Какие были булочки! Еще один плюс лагерю.
Собственно говоря, самый главный плюс – это, конечно, Игорь Александров. Целую неделю мы будем рядом, в одном отряде. Без Шевченко, Наташки и прочих девчонок, от которых меня тошнит. Жаль, конечно, что нет Машки. Я к ней уже как-то привыкла.
Парней поселили на первом этаже, а второй этаж целиком отдан девочкам. Как шутит наша воспитательница Юлия Васильевна, это сделано для того, чтобы мальчишки внизу пели бы серенады под нашими окнами, а мы сверху бросали бы им из окон розы. Хотя какие сейчас розы… Одни сосновые ветки.
Наша комната под самой крышей, и потолок у нас со скатом. Тоже лакированный, сливочно-желтый и отделанный деревянным кружевом. Так здорово! Мы даже на стул вставали, чтобы потрогать и убедиться, что кружево действительно деревянное. Убедились. Еще у нас широкое окно с видом на залив. Летом тут еще лучше было бы, но и сейчас ничего.
Вместе со мной в комнате еще две девчонки. Мы сразу перезнакомились. Одна, Рита, тоже из Петербурга, с проспекта Обуховской Обороны. А вторая, Зоя, из пригорода – из Соколова Ручья. Вроде бы неплохие девчонки. Первую ночь мы вообще не спали: рассказывали друг другу о себе, о школе и вообще… говорили о жизни. В общем, о том, о чем не поговоришь с родителями… Я еще никогда так много не рассказывала о себе, о том, что мне нравится, что нет, какие люди мне интересны, а каких я ненавижу. Меня никогда еще так внимательно не слушали. Я рада, что сюда приехала.
Как я уже написала, комнаты парней на первом этаже. Игорь сказал, что вместе с ним живут тоже отличные ребята. Оба из Пскова. Уже звали его приехать летом в гости.
В первый же день вечером нам устроили дискотеку под девизом «Давайте познакомимся!». Сначала, правда, была не дискотека, а целая куча веселых конкурсов, где приходилось отгадывать улицы и проспекты Питера, на которых живут приехавшие в лагерь. Про другие города тоже были загадки. И еще много всего интересного и забавного было. В общем, мы много смеялись и веселились, абсолютно все перезнакомились, но все-таки ждали не новых конкурсов и загадок, а дискотеку. В конце концов выключили свет и зажгли такие удивительные светильники, что мы все прямо ахнули. Они вращались и отбрасывали на зал разноцветные всполохи, которые скрещивались, пересекались и закручивались винтом. Получилось движущееся, колышущееся, дышащее и живое пространство. Лица окружающих делались то красными, то зелеными, то синими, то фиолетовыми, то абсолютно белыми. Мы хохотали, глядя друг на друга, и без всякого стеснения отплясывали быстрые танцы в папуасском стиле.
Как только зазвучала медленная мелодия, ко мне подошел Игорь. Это и понятно. Других девчонок он еще мало знал, тем более что по бесконечно меняющим цвет лицам очень трудно разобрать, кто и что собой представляет.
– Ты смешная, когда зеленая, – сказал Игорь и рассмеялся.
– Думаешь, ты не смешной?! И зеленый, и фиолетовый!
Мы танцевали и опять говорили о всякой ерунде, и я была счастлива. Весь вечер Игорь был возле меня, будто бы он был моим молодым человеком, а я – его девушкой. Я, конечно, понимала, что так не будет всю неделю. Просто он остальных еще плохо знает, а как познакомится поближе, так и все… Вот, например, Рита из моей комнаты – очень красивая девчонка. Это сейчас, когда она то зеленая, то оранжевая, ничего не понятно, а уже завтра Игорь во всем разберется, когда как следует разглядит ее при свете дня.
Плохо, что он считает меня просто своей знакомой и ни о каком другом моем качестве даже не помышляет. На всех лагерных девчонок он поглядывает заинтересованно, а на меня – примерно так же, как на своих новых друзей из Пскова. Будто бы я тоже мужского рода или вовсе среднего. Он даже расспрашивал меня про Риту с Зоей и абсолютно не чувствовал, что при этом делалось у меня в душе. «В конце концов ты не сможешь пройти мимо…» – помнится, писала ему я. Какая глупость! Он запросто пройдет и не обернется! Но… Неужели он такой бесчувственный? Мне кажется, я источаю любовь. Вокруг меня сильнейшее по воздействию эмоциональное поле. А Игорь его не чувствует. Совсем. Он еще попросит меня передать какую-нибудь записку Зое или Рите или вызвать кого-нибудь из них на свидание. Скорее всего, Риту.
4 ноября.
Я была права – Рита нравится всем. Она и не может не нравиться. Она высокая, длинноногая, с копной блестящих темных кудрей, завитых в спиральки. При этом она ничего из себя не изображает, как наша Настька Шевченко. Рита очень естественна, приветлива и, мне пока так кажется, добра. Серенад парни под окнами не поют, но все как один вьются возле нашей комнаты. То им кассету, то им диск, то лист чистой бумаги, то ручку, то детектив почитать. Все бы ничего, если бы среди этих парней не было Игоря. Но и он тут как тут. Как все. Он почему-то в Ритином поле, а не в моем.
Сразу после первой же дискотеки знакомств Рита меня спросила:
– А этот парень, с которым ты все время танцевала, он кто?
– Одноклассник, – ответила я.
– У вас любовь?
– Нет, – не смогла соврать я, хотя мне очень хотелось.
– Значит, ты не будешь в обиде, если я с ним…
Она не договорила, но и так все было ясно. Игорь тоже нравился всем, как и Рита. Как и в школе, у меня не было никаких шансов.
Когда мы ходили гулять на залив, как всегда, дул сильный ветер, и Игорь набросил на плечи Рите свою куртку, хотя на ней и так была своя. Все сразу это заметили. Игорь умеет совершать поступки. То Долгушину спас от биологички, а потом не постеснялся при всех погладить ее по жалкому хвосту, то теперь Риту спасает – от ветра. А для меня при этом сразу померк свет дня. Я душой и кожей почувствовала холод осени и ледяное дыхание залива. Тягаться с Ритой мне бесполезно. Мне не остановить хода событий, как не остановить неизбежный приход зимы. Мое эмоциональное поле никому не интересно. К тому же оно, очевидно, нейтрализуется полем Риты. Я – серая мышь, Рита – королевна, принцесса, красавица.
– Слушай, Кать, – прямо на заливе обратилась ко мне Зоя, та, что из Соколова Ручья, с которой я живу в одной комнате, – не могла бы ты поговорить со своим одноклассником?
– О чем? – сразу испугалась я.
– Ну… В общем, мне Игорь тоже нравится. Ритка уверена, что все парни здесь ее. А это несправедливо. Я тут… – Зоя порылась в кармане куртки и достала сложенный вчетверо листок. – Я написала ему записку…
– Это зря, – сразу сказала я.
– Почему? – удивилась она.
– Потому что записки он ненавидит. Рвет их и выбрасывает.
– Может, мою не выбросит?
– Может, и не выбросит. Только я передавать ничего не буду.
– Почему? Что тебе, трудно?
– Не трудно. Но не буду, и все!
– Да? – Зоя внимательно на меня посмотрела, и ее взгляд означал конец нашей с ней дружбы. – Если так, то это может означать только одно.
– Что?
– Что ты сама в него влюблена, вот что!
Я не смогла возразить. Просто отошла от нее, взобралась на большой валун и стала смотреть на залив. Он по-прежнему был серый и недобрый. Волны накатывались на берег с угрожающим шорохом и оставляли на песке какие-то разбухшие палочки. Я спрыгнула с валуна и взяла одну в руки. Она казались невесомой и разломилась в руке, как подмоченное печенье-соломка. Парни из этих палочек вперемежку с сосновыми шишками начали выкладывать на песке женское имя. Разумеется, не мое. Маргарита…
Порадовало только то, что Игорь в этом не участвовал. Он расспрашивал воспитателей о кораблях, которые стояли далеко-далеко на заливе и казались с берега черными силуэтами, как мишени в тире. Я обернулась к берегу. Молодая сосенка, сильно скривившись, одна стояла на береговом уступе, как я на валуне. Неужели и меня так скрючит неразделенная любовь? Мне и в самом деле хочется согнуться и сжаться в комок, чтобы не так сильно болело в груди.
Вечером нас опять развлекали. На этот раз вариантом игры «Кто хочет стать миллионером?», только зарабатывались не деньги, а конфеты. Я не хотела играть. Я не могла даже слушать вопросы, хотя они, наверное, были смешными, потому что все смеялись. Я смотрела на Риту – на которую, как мне казалось, смотрел Игорь. И еще передо мной постоянно мелькала Зоя. Я не могла понять, кого она сильнее возненавидела: Риту – за то, что ей все парни уделяют так много внимания, или меня – за то, что я отказалась передавать ее записку. С момента прогулки у залива она со мной практически не разговаривала. Только сугубо по делу. Например, на обеде: «Передай, пожалуйста, хлеб». Разумеется, я передала. И тоже без слов.
После «Миллионера» опять была дискотека. В лагере каждый день заканчивается дискотекой. Все этому безумно рады, потому что уже образовалось несколько постоянных пар, и зал, когда гасили яркий свет, казалось, был пропитан влюбленностью. Игорь с Ритой были еще не очень постоянной парой, что меня радовало. Конечно, чаще всего он танцевал с ней, но и других тоже приглашал. Сегодня на первый танец он пригласил ни с того ни с сего меня.
– Почему ты такая скучная, Катя? – спросил он. – Тебе не нравится в лагере?
– Нравится, – ответила я.
Не могла же я ему сказать, что для меня тут все так же, как в школе. Такие же записки, которые я не хочу передавать, и вообще… Я опять ощущала нависшее над головой цунами и никак не могла понять причину своего беспокойства. Почему опять отступило море? Мамаши Игоря рядом нет. Моих родителей, которые сразу заметили бы, что моя голова ничуть не проветрилась, – тоже. Я не пишу никаких писем. Я вообще не делаю ничего плохого. Я только отказалась передавать записку. Не от этого же мне так не по себе. Нет! Все это ерунда! Я в хорошем лагере! На классной дискотеке! Мне весело! Со мной ничего не должно случиться!
Игорь стал говорить, что ему тоже очень нравится в лагере. Он рад, что поехал. Воспитатели прикольные, не нудные, не читают нотаций через каждые пять минут, к ребятам относятся, как к равным себе. И поэтому он ощущает себя в лагере на редкость свободным и даже почти взрослым.
Я пролепетала что-то подобное, и он, мне кажется, даже не заметил, как была напряжена моя спина, на которой лежали его руки, как горела та моя щека, которой он почти касался своей, когда говорил мне все это на ухо. Потом он танцевал с другими девчонками: и с Зоей, и с Ритой, и вообще со всякими-разными. И даже со мной еще раз.
– Между прочим, сегодня для всех объявляется ночь… – Игорь замолчал, а потом так неожиданно шепнул мне в самое ухо, что я вздрогнула: – Узнаваний… Никто не спит! Место сбора – наша с ребятами комната на первом этаже под лестницей. Время – ноль часов ноль минут. Вернее – полное отсутствие всякого времени вообще. Приходи.
– И кто там будет? Все же не поместятся!
– Ну… это я так просто сказал, что для всех. На самом деле мы приглашаем только особо посвященных. Ты из их числа. Придешь?
– И что там будет? Что это значит – ночь узнаваний?
– Объяснения будут даны только на месте! Форма одежды – самая фантастическая, и желательно маска.
– А где же я ее возьму? – сразу растерялась я.
– Кать, ну ты как маленькая! Это ж все условности! Из бумаги вырежи. Или хотя бы из газеты, тоже клево получится. Оригинально. А можешь просто лицо чем-нибудь прикрыть. Да, еще – говорить надо обязательно шепотом.
– Зачем?
– Чтобы по голосу не узнали. Так придешь?
– Ну… не знаю… Ты уверен, что остальные захотят меня видеть?
– Какое нам с тобой дело до остальных? Я тебя приглашаю, и все!
После его слов «нам с тобой» мне ничего не оставалось делать, как только согласиться. Игорь вроде бы обрадовался тому, что я обещала прийти, и сказал:
– Только не забудь при входе произнести пароль.
– Какой?
– Мы для смеха взяли из Киплинга: «Ты и я одной крови!».
– Дурачки… – рассмеялась я. – Тоже мне, нашлись Маугли!
– Между прочим, ничего смешного нет. Поскольку сегодняшняя ночь названа ночью узнаваний, то пароль вполне подходящий. Да и вообще, кто знает, что может произойти ночью в незнакомом месте! Может, какие-нибудь привидения явятся! – рассмеялся и Игорь и, придуриваясь, завыл мне в ухо: – У-у-у-о-о-у-у! Ну как? Кровь еще не стынет в жилах?!
– Уже вся застыла! Сплошное желе! – подхватила я в его же духе.
– А ты не бойся, Катерина! Привидения же пароля не знают, – продолжал дурачиться Игорь, – а потому ни за что не смогут к нам проникнуть.
Потом было еще много танцев, но я забилась в угол, чтобы меня никто не трогал, и размышляла над приглашением Игоря. Что еще за ночь узнаваний? Стоит ли мне идти в комнату мальчишек под лестницей? Мне почему-то опять стало тревожно, и сердце заухало, как сова: у-у-ух, у-у-ух! Кого мне слушать: Игоря или свое сердце?
Я все еще думала об этом, когда танцы наконец закончилась. Мы хотели расходиться, но воспитатели, ведущие дискотеку, нас задержали. Оказалось, что весь вечер они следили за танцующими парами и выбрали самую красивую – короля и королеву сегодняшнего вечера. Этой парой, разумеется, оказались Игорь с Ритой. Им водрузили на головы нарядные картонные короны и вручили по шоколадной медальке на красных ленточках. Все кричали им «ура!», а Зоя… не кричала. Она с трудом сдерживала слезы. Я это видела и сочувствовала ей, потому что сама была примерно в таком же состоянии.
Все это я пишу, скорчившись в кабинке туалета. Сейчас уже половина двенадцатого ночи. Скоро роковое время – ноль часов ноль минут. Рита с Зоей вроде бы спят или делают вид, что спят. Про Зою не уверена, а Рита наверняка в числе приглашенных или, как сказал Игорь, – посвященных. Что-то я не видела, чтобы кто-то из девчонок делал какие-нибудь костюмы или маски. Странно все это, непонятно. В общем, сейчас поставлю точку, лягу в постель и буду ждать ноля часов и ноля минут – полного отсутствия времени. Посмотрим, кто из девчонок моей комнаты встанет с кровати, оденется и уйдет.
Тот же вечер, вернее, ночь. 00 часов 15 минут.
Не могу не написать о том, что только что произошло. Я лежала под одеялом и смотрела на часы. Хорошо, что они у меня с подсветкой. Отец подарил. Ему спасибо.
В 00.03 заскрипела кровать Риты. Я сделала между одеялом и подушкой щелку и стала наблюдать за ней. Она спустила с кровати ноги, и я увидела, что они в джинсах. Значит, она лежала одетой. Я сделала щелку пошире и увидела, что она еще и в толстом красном свитере грубой вязки с огромным воротником. Я у нее такого свитера раньше не видела. Наверное, она взяла его с собой на случай очень холодной погоды.
Огромный воротник своего свитера Рита натянула на голову, как капюшон. Открытыми остались только глаза. Она надела на ноги кроссовки и, очень осторожно ступая, прокралась к двери, невесомым движением открыла ее и скрылась в темном коридоре.
Зоя на своем месте даже не пошевелилась. Я уже хотела встать сама, но и она вдруг неожиданно села на кровати. Похоже, она прислушивалась к моему дыханию. Я специально задышала ровнее. Зоя была в ночной рубашке. Видимо, в число посвященных она не входила, но не хотела позволить Рите разгуливать ночью по даче. Хотя могла и входить в это самое число посвященных, просто в свитере и джинсах лежать под одеялом очень жарко и глупо. Рита наверняка здорово намучилась.
Зоя вскочила с кровати, произведя при этом гораздо больше шума, чем Рита. Конечно, ей ведь надо было успеть за ней. Я по-прежнему дышала очень ровно. Пусть думает, что я крепко-крепко сплю.
Зоя тоже влезла в джинсы, а потом сделала такое, что я чуть в возмущении не вскочила с кровати, – Зоя достала мою дорожную сумку с полки, порылась в ней и вытащила толстую спортивную куртку, которую я тоже взяла на случай холода. Когда Зоя надела ее на себя и застегнула «молнию» до конца, то половина ее лица тоже скрылась за стоячим воротником. Сверху она имела наглость надеть мою же черную вельветовую кепку. Ничего себе! Мы с ней, между прочим, почти одного роста и комплекции, и Игорь вполне может принять ее за меня… Этого еще не хватало!
Я еле дождалась, когда она уйдет, и выпрыгнула из постели. Вот так номер! Что же мне надеть? Не в газету же, в самом деле, заворачиваться! Я порылась в сумке и вытащила вязаный темно-синий джемперок, который терпеть не могла и который мне сунула мама, чтобы я в нем спала (опять же, если будет холодно в даче).
Так, отлично! В черных джинсах и темном джемпере я почти сливалась с темнотой комнаты. Как же скрыть свое лицо и волосы? Я огляделась вокруг. В конце концов мой взгляд остановился на окнах. На них висели прозрачная тюлевая занавеска и шелковистые темно-зеленые шторы. Пожалуй, это то, что надо. Я подвинула стул к окну, сняла одну шторину и закуталась в нее, как в плащ. Лицо мое тоже оказалось скрыто до самых глаз…
НОВАЯ ТЕТРАДЬ. ГОЛУБАЯ. БЕЗ ВСЯКОЙ НАДПИСИ.
НА ОБЛОЖКЕ. В УГЛУ КОСО ПРИЛЕПЛЕН ВКЛАДЫШ.
ОТ ЖВАЧКИ, НА КОТОРОМ ЗАПЕЧАТЛЕН КАДР.
ИЗ ДИСНЕЕВСКОГО МУЛЬТИКА ПРО РУСАЛОЧКУ.
9 ноября.
Я уже дома. Короткие осенние каникулы закончились. Завтра в школу. Я с нетерпением жду этого момента, как еще никогда не ждала, потому что… Нет! Не надо торопиться! Надо записать все по порядку!
Мне пришлось завести для дневника новую тетрадь. В ту уже ничего не запишешь, а я очень хочу запечатлеть все, что произошло после того, как я, замотавшись зеленой шторой, вышла из комнаты и очутилась в абсолютно темном коридоре. Я не должна пропустить ничего. Я хочу запомнить каждую минуту тех лагерных дней. А потом я больше никогда не стану писать дневников, потому что это очень опасно.
Еще стоит объяснить, почему на обложку я прилепила Русалочку. Жаль, что получилось криво. Конечно, диснеевская Русалочка не имеет ничего общего с той, которую придумал Андерсен. Я думала об андерсеновской, когда приклеивала вкладыш. Его Русалочка ради любви отказалась от собственного голоса и обменяла рыбий хвост на человеческие ноги. При этом ступать ей было так больно, будто она ходила по раскаленным углям и обнаженным клинкам. То, что случилось со мной в лагере, вполне можно сравнить с хождением по обнаженным клинкам. И тоже ради любви. Я это должна запомнить.
Мне было страшно и даже жутко пробираться по темному коридору лагерной дачи. Деревянные полы предательски скрипели. Со всех сторон раздавались какие-то щелчки и странные шорохи. Жилая сторона дачи выходила на залив, поэтому никаких фонарей с той стороны на территории лагеря не было. Или, может быть, были, но не горели, потому что в ноябре никого не потянет на залив. Я шла в кромешной тьме. И хотя довольно быстро глаза к ней привыкли, все-таки чувствовала себя неуютно. В самом деле казалось, что из какой-нибудь стены вот-вот выйдет привидение, о которых так некстати вспоминал на дискотеке Игорь. Оно вполне может завыть замогильным голосом, а может быть, даже наброситься на меня. Я постоянно ощущала рядом чье-то напряженное дыхание. Наверное, мне это чудилось от страха.
В конце концов я благополучно подошла к винтовой лестнице и начала спускаться. Ступеньки тоже слегка скрипели. Скоро мне стало казаться, что за мной крадется еще кто-то, поскольку звук то раздваивался, то даже растраивался. Я успокаивала себя тем, что это неудивительно. Приглашенных может быть много. В комнате под лестницей не один Игорь живет, а еще двое парней. У них тоже могут быть гости. Может быть, это они скрипят полами или ступеньками лестницы?
Мне показалось, что на первом этаже еще темнее, чем на нашем втором. Я прислушалась. Надо мной уже не было слышно никаких скрипящих звуков лестницы. За мной никто не шел. Все-таки, видимо, мне чудилось со страху. Я сделала несколько шагов и хотела постучать в комнату мальчишек. Рука провалилась – дверь была открыта. Я переступила порог. Комната оказалась пуста. А где же все? Рита? Зоя? Где Игорь и его два товарища?
В страхе я выскочила из комнаты, споткнулась за порог и чуть не упала. Меня кто-то подхватил, втащил в какое-то помещение рядом и закрыл за моей спиной дверь. Этот «кто-то» тут же отпустил меня и громким шепотом объявил:
– Посвященный № 13 прибыл! Вернее, посвященная, поскольку я понял, что это девушка!
Я осмотрелась и увидела, что нахожусь в необычно низком помещении, пол которого уставлен свечами. Вокруг свечей кружком сидели ребята. Прямо на полу.
– Странно, – сказал другой голос тоже шепотом, поэтому говорящего я не узнала, – нас должно быть двенадцать. Каждый из нашей комнаты пригласил трех своих друзей. Тринадцатый – враг! Его не звали! Что будем делать?
– Пытать вновь пришедшую! – проговорил тот, который меня втащил и стоял по-прежнему рядом. – Пусть признается, кто ее подослал и зачем!
– Между прочим, чужим может оказаться и тот, кто уже давно здесь сидит, – раздался шепот, как мне показалось, Игоря.
– Но остальные сказали пароль!
– Пусть и эта девушка скажет пароль. Только шепотом. Мы должны скрывать свои голоса.
– Пожалуйста! – не стала возражать я. – Ты и я – одной крови!
В комнате воцарилась тишина. Потом раздался шепот, в котором мне опять почудились знакомые интонации Игоря:
– Я прав. Совершенно неизвестно, кто здесь лишний.
Я-то знала, кто лишний. Я уже присмотрелась к сидящим и вычислила Зою. Это было нетрудно сделать, потому что собственную одежду любой бы сразу узнал. На кепке сбоку, над козырьком, у меня был приколот питерский юбилейный значок с изображением Медного всадника и числом 300. Он весело поблескивал в свете свечей.
Мне предложили сесть в общий круг. Я села на колени, как японка. Зоя оказалась по правую руку от меня. По левую уселся тот, который затащил меня в комнату.
– Итак! – опять взял слово тот молодой человек, которому не понравилось, что гостей тринадцать. Похоже, именно он и был здесь за главного. – В этой каморке под лестницей мы уже третий год собираем друзей. Мы – это те, кто постоянно ездит осенью в этот лагерь. Я здесь уже третий раз. Ключ попал мне в руки при первом посещении. Дача тогда была только-только построена, и к нашему заезду не отовсюду успели вынести строительный мусор. Меня воспитатель попросил вынести из этой комнатушки мешки с опилками и доски. Я вынес, убрался здесь, а ключ у меня забыли взять. Получилось, что я привел в порядок собственные апартаменты. Я подозреваю, что из нынешних воспитателей вообще никто не догадывается, что под лестницей, кроме нашей комнаты, есть еще и эта каморка. Под лестницей довольно темно, и не видно, что в сплошной стене есть маленькая дверь. Третий год мы здесь собираемся, и все всегда проходило без сучка без задоринки, как надо. Сейчас я здесь один из стареньких. Все остальные – первый раз. И первый раз к нам явился чужой, неприглашенный. Он – № 13. Это не к добру! Что будем делать?
– Можно всем открыть лица, – предложила какая-то девушка.
– Нет, пусть лучше откроют лица хозяева комнаты рядом с каморкой. Ну… те, которые приглашали гостей, – предложил кто-то еще. – А гости пусть, не открывая лиц, подойдут к тем, кто их приглашал. У одного из хозяев, вместо трех приглашенных, окажется четверо. С этими четырьмя и будем что-то решать. Или кто-то останется посреди каморки один, потому что его никто не приглашал.
– Бросьте, – сказал тот, кого я уже считала Игорем. – Этот человек нам ничем не помешает. Сейчас начнем задавать друг другу вопросы, и все выяснится само собой.
– Какие еще вопросы?.. – прошептала я не только потому, что вообще все говорили шепотом, но и потому, что здорово испугалась. Я не хотела отвечать ни на какие вопросы.
– Сегодняшняя ночь – ночь узнаваний. Такая уж игра. Мы должны узнать всех, кто пришел сюда, – ответил парень, который являлся старожилом лагеря и сейчас задавал всему тон. – Для этого каждой паре тех, кто сидит рядом, разрешается задать друг другу по четыре вопроса. Отвечать можно только «да» и «нет». Если после четырех вопросов собеседник не узнает того, кто рядом с ним сидит, право задавать вопросы переходит к следующему.
– А какие вопросы можно задавать? – опять спросила девушка.
– Такие, которые помогут тебе узнать человека. Давайте, я первым проведу сеанс узнавания.
Разумеется, предложение тут же было принято. Парень обернулся к девушке, замотанной до самых глаз толстым темным шарфом и спросил:
– Ты сегодня получила костюм для прощального карнавала?
– Нет, – ответила девушка.
– Ты сегодня играла в игру «Кто хочет стать миллионером?».
– Нет.
– Окна вашего номера выходят на зеленую беседку с белой рифленой крышей?
– Нет.
– У тебя короткая стрижка?
– Нет.
– Значит, ты Ольга Королева! Я угадал?
Девушка размотала свой шарф, и все действительно увидели Ольгу Королеву.
– Но как ты догадался? – вскрикнула она почти в голос, и отгадчику пришлось закрыть ей рот ее же шарфом. Ольга вывернулась из его рук и уже шепотом повторила: – Но я ни раза не сказала «да»! Как ты угадал?
Остальные присутствующие зашевелились. Стало ясно, что им тоже хочется узнать секрет.
– Все очень просто! – Чувствовалось, что парень очень доволен собой и всеобщей реакцией на свои способности. – Объясняю. Первый вопрос был про костюмы для карнавала. Так?
– Так! – отозвалась Ольга.
– Ну, вот! Я знаю, что костюмы сегодня выдали только левому крылу второго этажа. Таким образом, раз у тебя нет костюма, значит, ты живешь в правой стороне. Там три девчачьих комнаты. Так?
– Так! – опять подтвердила Королева.
– Дальше я спросил про игру в «Миллионера». Сегодня девчонки из двадцать пятой комнаты упросили, чтобы им всем дали сыграть. Им дали. Раз ты не играла, значит, двадцать пятый номер я сразу исключил. Осталось две комнаты, а в них шесть девушек. Я спросил, выходят ли окна вашей комнаты на беседку.
– Не выходят.
– Вот именно! Значит, ты из двадцать второго номера. Потому что только из него не видно беседки. Ну а дальше уже совсем просто. У тебя…
– Погоди-погоди, – прошептала Ольга. – Я все поняла. Из нашей комнаты только у меня длинные волосы. А ты как раз спросил, не стрижка ли у меня.
– Точно! Именно так я и догадался, что ты Ольга Королева.
– Ну вообще! Ты гигант! – восхитилась Ольга. – Но все-таки интересно, а что бы ты спросил, если бы у нас у всех были длинные волосы или у всех – короткие?
– Не знаю… Придумал бы что-нибудь другое.
– Например?
– Например, спросил бы, вызывали ли тебя вчера вечером к телефону к воспитателям в номер?
– А я ответила бы, что вызывали. Но вызывали еще и Таню Звереву, а у тебя это последний вопрос. Как бы ты меня вычислил?
– Очень просто! Я точно знаю, что Звереву никто сюда не приглашал, так что все равно угадал бы, что ты – Ольга.
– Да-а-а, здорово! – согласилась Королева. – Я так, пожалуй, не смогу… Ума не хватит все просчитать…
– Тут все дело в тренировке. Я уже третий год играю в эту игру. Кто следующий желает попробовать? – спросил парень.
Я думала, что себя захочет проверить Королева. Но она смущенно покачала головой, продолжая утверждать, что не сможет выбрать из всех возможных самые главные четыре вопроса.
– Давайте я попробую, – вызвалась девушка в толстом красном свитере с воротником, натянутым на голову, вроде капюшона.
Я вся напряглась. Не только потому, что это была Рита из нашей комнаты, но еще и потому, что она сидела по-турецки рядом с тем, кого я считала Игорем Александровым.
– Я не пойду про проторенному пути, – сказала она, – и не буду спрашивать про костюмы к карнавалу. Я спрошу про другое, что сразу здорово сократит количество возможных вариантов. Скажи, пожалуйста, ты являешься тем, кто приглашал сюда гостей?
– Да, – ответил молодой человек и, обернувшись к приятелю, с неудовольствием заметил: – Неужели за три года вы не догадались, что этот вопрос должен быть запрещен?
– Догадались, – ответил тот. – Только сегодня у меня почему-то совершенно вылетело из головы предупредить вас.
– Ты приехал в лагерь со своей одноклассницей? – продолжала Рита, не обращая внимания на перепалку молодых людей.
– Да, – вынужден был ответить он.
Только у Игоря была в лагере одноклассница, то есть я, все это знали. Рита могла сразу назвать фамилию Игоря, но не сделала этого. У нее оставалось еще два вопроса, которые она имела право задать, и, похоже, она хотела ими воспользоваться.
– Скажи, пожалуйста, это ты на сегодняшней дискотеке больше, чем с другими, танцевал с Маргаритой из двадцать девятого номера?
– Я не считал… – растерянно ответил Игорь.
– Штрафное очко! – возвестил лагерный старожил. – Ты имеешь право отвечать только «да» или «нет». Девушка, которая тебя спрашивает, получает право на пятый вопрос.
– А если он ей не понадобится? – спросил Игорь, понимая, что его инкогнито уже будет раскрыто.
– Она сможет его использовать, задавая вопросы другому человеку, то есть вместо четырех уже сможет задать целых пять вопросов.
– Так все-таки «да» или «нет»? – продолжала настаивать Рита.
– Ну… да, – как мне показалось, не очень охотно ответил Игорь.
Все понимали, что дальше ничего спрашивать уже не нужно, но у Риты были другие планы.
– Скажи, пожалуйста, тебе нравится Маргарита из двадцать девятого номера?
Я замерла, сразу покрывшись липким потом. Стало понятно, что Ритка, как и я, давно вычислила Игоря и задавала ненужные вопросы только ради одного этого, последнего.
– Ты имеешь право отвечать только «да» или «нет», – напомнила ему она.
Игорь помолчал. Потом, как мне показалось, бросил быстрый взгляд на Зою в моей кепке и ответил:
– Да…
– Ты – Игорь Александров, – провозгласила Рита. – А у меня остается еще один вопрос, который я имею право использовать.
Игорь с расстроенным видом опустил воротник своего не менее толстого свитера и снял глубоко натянутую бейсболку.
– Больше таких вопросов парням не задавать! – сказал старожил.
– Про то, кто кому нравится? – спросила уже рассекреченная Ольга Королева.
– Нет, это как хотите. Нельзя спрашивать, живет ли парень в номере под лестницей рядом с каморкой, потому что их осталось всего двое, и угадать, кто есть кто, – легче легкого.
Я уже ничего не хотела отгадывать. Штора на моем лице постепенно набухала от слез. Я не смогла бы никому задать ни одного вопроса и ни на один ответить. Самый главный для меня вопрос уже прозвучал. И ответ на него был положительный. Мне надо было как-то по-тихому уйти. Как же это сделать?
Когда все сгрудились возле следующей пары, которая начала мучить друг друга вопросами-ответами, я потихонечку отползла к двери. На мое счастье, она оказалась не заперта, хотя ключ торчал в дверях. Мне казалось, что я выскользнула незамеченной. В комнатке в тот момент было довольно темно, потому что свечки, стоящие в ее центре, уже почти догорели. Все присутствующие, увлеченные игрой, в мою сторону и не думали смотреть.
Я плохо помню, как проделала обратный путь к собственному номеру. Я шла, уже не опасаясь скрипа деревянных ступенек под ногами, и не думала ни о каких привидениях. Теперь все это уже не имело значения. Я жила в лагере надеждой на то, что найду в себе силы признаться Игорю в своих чувствах, и тогда наступит особенное время. Я не знала, в чем оно будет особенным. Может быть, тем, что меня перестанут раздражать родители? Может быть, они тоже найдут во мне что-нибудь хорошее и снова полюбят? Может быть, я иначе взгляну на жизнь вообще? Может быть, все изменит свои краски, и первый снег, который вот-вот должен выпасть, будет ярко-оранжевым? Все подумают, что это какая-нибудь экологическая диверсия, а на самом деле после моего признания просто изменился бы мир.
Я не хотела думать о том, что Игорю могли не понравиться мои слова о любви. Они должны были ему понравиться! Просто я опоздала. Я трусила и тянула время. Решительная и бесстрашная Рита меня победила. Что ж, так мне и надо! Вообще-то мне эта девушка понравилась с первого же дня нашего пребывания в лагере. Она достойна Игоря. Только что же делать мне?
Я добралась до своей комнаты и с большим трудом повесила мятую шторину на место. Потом, не раздеваясь, улеглась в постель и с головой укрылась одеялом. Жарко мне не было. Меня, наоборот, била дрожь, то ли от холода, то ли от расстройства. Мне казалось, что я ни за что не засну из-за навалившихся на меня горя и тоски, но почему-то уснула почти мгновенно. Во всяком случае, я не помню, чтобы мучилась без сна.
О том, что случилось, когда я проснулась, я напишу потом, потому что на это, во-первых, надо набраться мужества, а во-вторых, мне надо писать сочинение про то, как я провела каникулы. Смешные они, эти учителя! Можно подумать, что кто-нибудь напишет правду. Если бы я написала правду, то меня мочалили бы у директора часа два, а потом отдали бы на растерзание мамаше Игоря Александрова или моим собственным родителям, которые так и не смогли меня полюбить или хотя бы принять такой, какая я есть.
Я изо всех сил гашу свет в ванной и мою чашки за собой и даже за отцом, чтобы мама случайно не подумала, что они мои. Ей пришлось молчать три дня, поскольку не к чему было придраться, а потом она придумала, что от меня очень много сору в прихожей и крошки на столе от батона. Вот бы написать про это сочинение! Интересно, что бы мне поставили? Но я не буду испытывать судьбу. Я напишу, как я целую неделю ходила по театрам, музеям и выставочным залам, и даже опишу какую-нибудь выставку фотографий несуществующего в природе фотографа Иванова-Кошкина… или нет, не Кошкина… Феофилактова-Краснодеревского… или Селиверстова-Заозерского… Так красивее звучит, а потому мне будет больше веры.
13 ноября.
После той ужасной для меня ночи я проснулась от чьего-то отвратительного визга на одной ноте. Именно оттого, что в мозг винтом врезалось нечто однообразное, мне стало так страшно, что я боялась открыть глаза. На всякий случай я ощупала себя под одеялом и испугалась еще больше. Вместо ночной рубашки на мне были джинсы и какая-то кофта или свитер. Я высунула руку из-под одеяла и приоткрыла узенькой щелочкой один глаз. Рука была в рукаве старого джемпера, в котором мама велела мне спать, если будет холодно. Но разве холодно? Было так жарко, что у меня аж голова болела от перегрева или, может быть, оттого, что не прекращался дикий визг.
Я поняла, что с этим ужасом надо немедленно кончать, резко села в постели, открыла как следует глаза и сразу увидела висящий на стуле толстый красный свитер с удлиненным горлом. Тут я сразу все вспомнила: и каморку под лестницей, и игру в вопросы, и то, что Игорю нравится Рита. Я перевела глаза на ее кровать и поняла, что визжит именно она, перебирая свои закрученные спиралями густые пряди. Напротив меня, на своей кровати, сидела Зоя. Она была в крошечной пижамке, состоящей из микроскопических трусиков с кружевами и топика. В отличие от меня после всех ночных приключений она смогла спокойно раздеться. Зоя не визжала, но и ее глаза были полны страха. Или, может быть, брезгливости. Я тогда не очень поняла.
– Что тут происходит? – спросила я, стараясь, чтобы голос не слишком дрожал.
Зоя даже не повернула ко мне головы, но Рита резко перестала визжать, будто ждала именно моего вопроса. Я подошла к ней поближе, чтобы разобраться, что такого ужасного она нашла в своих прекрасных волосах. То, что я увидела, повергло меня в состояние полнейшего ступора. Я стояла возле Риты и не могла двинуться с места, а она подносила к глазам блестящие спиральки отрезанных волос, одну за другой, одну за другой… Визжать она перестала, зато из глаз непрерывным потоком полились слезы. И было от чего. Я наконец рассмотрела ее голову, лежащую на подушке. Вместо гривы волос она теперь была украшена страшенным ежиком из неровно, будто наспех и кое-как остриженных ножницами прядей. Вся подушка, одеяло и пол вокруг были усеяны темными блестящими спиральками.
– Что это? – нелепо спросила я Зою, с трудом разлепив губы для вопроса.
– А я знаю? – ответила она мне.
Рита села на постели, и мы с Зоей увидели, что с левой стороны головы ее волосы остались на месте. Но их наличие никак не могло помочь Рите, потому что на правой теперь росли лишь жалкие разновеликие кустики.
– За-а-че-е-ем? – простонала Рита. – Зачем в-вы эт-то с-сдела-а-али?
– Мы не делали… – покачала головой я. – Мы… не могли… Как ты можешь на нас думать? И вообще, мы спали…
– Кто ж-же т-тогда? – Рита заикалась, всхлипывала и даже как-то ужасно всхрюкивала.
Я ее очень понимала. Еще не так захрюкаешь, когда с тобой такое вытворят.
– Это могли сделать только враги, – сказала я. – У тебя есть в лагере враги?
– Н-не знаю… До сих пор была уверена, что нет.
– Теперь ясно, что они есть, надо только их вычислить. Вспоминай, может, ты кого-нибудь обидела? – предложила я ей.
– Мне кажется, что я никого не обижала…
– Кажется… Тут надо точно знать…
Мне хотелось расспросить, чем кончились их вчерашние посиделки в каморке под лестницей, но не выдавать же было себя. Похоже, что я так и исчезла неузнанной.
– Я знаю, кто это сделал, – сказала вдруг Зоя очень твердым голосом.
Мы с Ритой тут же повернули головы к ней и в один голос спросили:
– Кто?
– Тот, тринадцатый человек! Серега же сказал, что тринадцатый – не к добру.
Я, конечно, сразу поняла, что речь идет о лишнем человеке, который оказался в каморке, не будучи никем приглашенным. Но если учесть, что Зоя вырядилась в мою одежду, то, может, ее и не приглашали? С другой стороны, она могла подумать, что как раз меня, эдакую замухрышку, никто не пригласил, и потому решила для конспирации, чтобы ее не узнали, воспользоваться моей одеждой, пока я мирно сплю.
– Что еще за тринадцатый? – спросила я самым невинным тоном.
– Да… понимаешь… нас вчера парни из номера под лестницей пригласили ночью на некую игру, – начала Зоя, с каким-то непонятным подозрением на меня посматривая. – Так вот: приглашенных должно было быть девять человек, а их было десять!
– А при чем тут тринадцатый? – Я опять прикинулась ничего не понимающей.
– Вместе с хозяевами той комнаты нас должно было быть двенадцать человек, – продолжала терпеливо объяснять Зоя, а Рита все так же лила слезы и всхлипывала. – А оказалось тринадцать.
– Неужели трудно было вычислить, кто лишний?
– Да мы бы вычислили, но тот, тринадцатый, вдруг неожиданно исчез, и разбираться стало не за чем.
– И ты думаешь… – начала я.
– Я просто уверена! – перебила меня Зоя и опять обожгла таким непонятным взглядом, что я уже не знала, что и думать. – Этот человек приходил не случайно!
– По-моему, волосы Рите остричь можно было, и не являясь на вашу ночную вечеринку. Это не обязательно связано между собой!
– А я думаю, что связано! – упрямо сказала Зоя и посмотрела на меня уже с такой откровенной злобой, что у меня перехватило дыхание. Уж не подозревает ли она меня в ужасном преступлении?
По громкой связи нас пригласили на завтрак. Рита зарыдала еще громче и рухнула на свою кровать, заявив, что теперь никуда не выйдет из нашей комнаты, потому что ей вообще лучше умереть, а есть по такому случаю и вовсе не обязательно. Мы с Зоей все-таки пообещали принести ей что-нибудь вкусное в номер.
– Только не сырники-и-и, – прорыдала в подушку Рита. – Я их ненавижу-у-у…
Я сразу подумала, что перед смертью можно поесть и сырников. Напоследок. Чтобы запомнить.
В коридоре Зоя оттащила меня к окну и, сузив глазки, вдруг выпалила:
– Я знаю, что это сделала ты!
– С чего ты взяла? – ужаснулась я.
– С того, что ты жуткая врунья!
Зоя смотрела на меня такими ужасными глазами, что я попятилась от нее и поймала себя на желании сбежать. Я вдруг подумала, что, может, это и правда сделала я, находясь, как говорится, в состоянии аффекта. Я совершенно не помнила, как добралась до комнаты из каморки, потому что у меня прямо сознание помутилось, когда Игорь ответил «да» на вопрос Риты. Я не помню, как заснула. Не-е-т… Не может быть! Не могла же я потом проснуться, найти где-то ножницы, которые я и не знаю где лежат, остричь Рите кудри, опять спокойненько улечься спать и совершенно не помнить об этом! Лунатизмом я никогда не страдала. Во всяком случае, родители никогда не говорили, что я по ночам расхаживаю по квартире и веду себя странным образом.
– Ну и что ты молчишь?! – продолжала наступать на меня Зоя. – Нечего сказать, да?
Я действительно не знала, что сказать, но меня спасли девчонки из других номеров, которые тоже бежали на завтрак. При них Зоя выяснять отношения не хотела, и мы с ней молча начали спускаться по лестнице на первый этаж.
Наша воспитательница, Юлия Васильевна, сразу же спросила, где Рита, и Зоя вдруг начала рассказывать ей о том, что приключилось с нашей подругой. Про меня она не сказала ничего, но продолжала бросать взгляды, полные ненависти и злобы. Юлия Васильевна охнула, всплеснула руками и побежала к нам в комнату.
Завтрак мне в горло не лез. На кашу я только покосилась, омлет запихнула в себя с большим трудом, запила его чаем, а на свою любимую булочку, обсыпанную сахарной пудрой и орехами, не могла даже и коситься. Зато Зоя могла. Она с большим аппетитом поела, а потом очень деловито начала собирать завтрак для Риты. Никаких сырников не было, поэтому в тарелочку с моей и Ритиной булочкой она поставила чашку с чаем и вручила ее мне. Сама в одну руку взяла тарелку с пшенной кашей, а в другую – с омлетом, и мы отправились наверх. Девчонки спрашивали, что случилось с Ритой. Зоя отвечала, что у нее здорово разболелась голова.
В нашей комнате, обнявшись, сидели Рита и Юлия Васильевна, и воспитательница нежно гладила пострадавшую по остаткам ее волос. Она очень обрадовалась, что мы принесли несчастной подруге поесть.
– Вот ты сейчас перекусишь, – сказала она Рите, – и мы с тобой сходим в соседний санаторий «Прибой». Там замечательная парикмахерская! Тебе сделают такую модную стрижку, что все вокруг еще будут завидовать! Вот увидишь!
– Знаете, сколько я свои волосы расти-и-ла-а… – опять всхлипнула Рита.
– Ничего-ничего! – опять принялась утешать ее Юлия Васильевна. – Какие твои годы! Еще раз вырастишь! А мы обязательно найдем того, кто это сделал, не сомневайся!
Я невольно вздрогнула, что не укрылось от взгляда Зои. Она презрительно скривилась, и я поняла, что наш разговор в ближайшее же время будет продолжен.
Как оказалось, есть Рита не хотела не только сырники, но и вообще ничего. Впрочем, так же, как и я. Она с трудом проглотила половинку булочки, и они с воспитательницей принялись собираться в парикмахерскую санатория «Прибой». Свою пушистую вязаную шапочку Рита натянула до самых бровей, отказавшись даже накрасить губы, и они с Юлией ушли. Мы с Зоей опять остались вдвоем.
– Ну, так что ты мне скажешь? – приступила к допросу Зоя.
– Что именно тебя интересует? – спросила я.
– Меня интересует, зачем ты врешь!
– В каком смысле?
– В прямом! Я знаю, что ты была вчера ночью в комнатке под лестницей вот в этом самом страшном джемпере, который у тебя даже не хватило ума снять.
Я оглядела себя и поняла, что она права. Сегодня я разгуливала по лагерю в старой свалявшейся кофтенке, в которой, по причине ее ветхости и немодности, можно было только спать.
– А сверху ты замоталась во-он той шторой, – продолжила Зоя.
Я взглянула в направлении ее вытянутой руки и увидела, какой мятой была «моя» шторина по сравнению с соседней.
– Да, я была там, – не стала я отпираться. – Но меня пригласил Игорь.
– Врешь! – крикнула Зоя. – Он пригласил меня, Ритку и Андрея из пятнадцатого номера!
– Ну… не знаю… – растерялась я. – Меня он тоже приглашал. Может, он нечаянно пригласил четырех гостей вместо трех? Обсчитался?
– Ты думаешь, что Игорь Александров не умеет считать до трех?! – сразила меня наповал Зоя.
Я не нашла, что ей ответить.
– Ага! Опять молчишь! Нечего сказать, да?! – наступала она.
Я была в таком взволнованном всем происшедшим состоянии, что даже думала: может, меня действительно никто не приглашал? Может, мне это приснилось? Но если не приглашали, то почему я пошла? И я ведь точно знала, куда мне идти…
Поскольку я молчала, Зоя задала мне следующий вопрос:
– А теперь ответь: если тебя, как ты утверждаешь, пригласил Игорь, то почему ты сбежала?
– Захотела и сбежала! Никто не мог насильно заставить меня находиться там! – ответила я, почувствовав, что тоже начинаю злиться. – И вообще, ничего нет проще, чем взять да и спросить у Игоря, приглашал он меня или нет! Вот иди и спроси его, если мне не веришь!
– Даже и не подумаю. Он тебя наверняка станет покрывать.
– Почему это, если он скажет правду, то будет считаться, что он меня покрывает?! – возмутилась я.
– Во-первых, потому что доказательств у вас нет. Никто не слышал, как он тебя приглашал. Во-вторых, потому что он знает, как ты безумно влюблена в него, и пожалеет выводить тебя на чистую воду!
– Знает? – удивилась я и сказала лишнее: – Он не может знать…
– Ага! Значит, ты не отрицаешь, что влюблена в него, как кошка! – обрадовалась Зоя.
Я некстати подумала, что никогда не видела влюбленной кошки. Тут же представила ее себе и чуть не рассмеялась при всей невеселости данной ситуации. А затем и сообразила наконец, чем могу ответить Зое.
– Если мне не изменяет память, – сказала я, – то ты мне сама говорила, что тебе нравится Игорь, и даже просила передать ему записку. Разве не так?
– Ну и что? – выкрикнула Зоя, очень некрасиво покраснев при этом. – Это было давно!
– Какое давно! Мы всего-то тут четвертый день.
– Это не имеет значения! Ты же отказалась ему передавать мою записку!
– Так, может, ты сама ее ему как-нибудь подсунула.
– Во-первых, я не подсовывала, а во-вторых, это не имеет никакого отношения к Риткиным остриженным волосам!
– Так же, как и мое отношение к Александрову, – очень твердо ответила я и продолжила не менее твердо: – А теперь лучше ты ответь: зачем рылась в моей сумке и зачем нацепила мою одежду?
Я думала, что Зоя смутится и станет оправдываться, но ничуть не бывало. Она отвечала мне таким спокойным голосом, будто рыться в чужих сумках – норма повседневной жизни:
– Я же не знала, что ты тоже припрешься туда. А твое барахло надела, чтобы меня не узнали. Я уже во всей своей одежде по лагерю ходила. Каждый бы меня узнал.
– И все равно: непорядочно лезть в чужую сумку и брать чужие вещи без спросу!
Я хотела этим заявлением все-таки укорить бесстыдную Зою, но меня вдруг будто кипятком обдало от страха. Я бросилась к своей сумке и принялась перебирать вещи. Одну за другой, одну за другой… Дневника не было… Я копалась и копалась в сумке и очень боялась спросить Зою, где мой дневник. Может быть, я сама его переложила в какое-то другое место, а потому не стоит никому признаваться, что эта рудиментарная вещь у меня присутствует? Сейчас никто не пишет дневников. Это глупо. Меня могут неправильно понять и поднимут на смех.
Я уселась на пол, вытряхнула рядом с собой содержимое сумки и всю ее ощупала, все кармашки и все отделения на «молниях». Дневника не было. Я начала перетряхивать вещи, ощупывая даже трусы с колготками, как будто в них могла затеряться общая тетрадь. Потом я уложила обратно в пустую сумку каждую вещь по отдельности, последним запихнула черный бадлон, и удостоверилась окончательно: дневника нет.
Я бросилась к прикроватной тумбочке и вывалила на пол все, что там было: мыло, пасту, мочалку, нехитрую свою косметику, салфетки и прочее… Тумбочка была пуста. Среди валяющихся на полу предметов гигиены дневника тоже не было. Трясущимися руками я перерыла всю свою постель, встроенный шкаф и все газеты и журналы, которые цветными грудами лежали у нас на столе и на подоконнике. Дневника нигде не было.
Больше всего мне не нравилось то, что Зоя ни разу не спросила меня, что я ищу с такими сумасшедшими глазами. Она знает, что я ищу? Это она взяла дневник? Я боялась спросить. Если она, то это конец. В дневнике столько всего написано про Игоря, что действительно можно подумать: именно Катя Максимова изуродовала Риту. Из ревности.
А еще в дневнике написано многое из того, что вообще не для чужих глаз, например, про то, как я примеряла мамин бюстгальтер, и про последний день Помпеи. А что, если это прочитают мальчишки? Какой ужас! Я опозорюсь так, что впору будет бежать из лагеря.
Все, опишу завтра. Я когда вспоминаю тот день, у меня начинают дрожать пальцы. Девчонки! Никогда не пишите дневников! Они могут попасть в чужие руки, и тогда… Впрочем, нет! Пишите! Делайте то, что считаете нужным! Подлые и непорядочные люди вам не указ!
29 ноября.
Долго не могла найти в себе силы дописать, что было дальше. Одно время хотела даже выбросить обе тетради, а потом подумала, что обязательно допишу и сохраню их. Когда у меня родится дочка и будет страдать от безответной любви, я дам ей почитать свои записки. Она поймет, что не одна такая на свете, что многие страдали и до нее и будут страдать после. Мы обязательно с ней поговорим обо всем. Она раскроет мне свою душу, и я помогу ей: утешу, объясню и посочувствую. С советами лезть ни за что не буду, потому что в таком тонком деле советовать опасно. Можно промахнуться, и тогда все! Катастрофа!
Я тогда в лагере была одна. Со мной были только моя несчастная любовь и мое горе. И некому было мне помочь.
Рита вернулась из парикмахерской в приподнятом настроении. Грива волос у нее, конечно, была очень богатая и вызывала всеобщее восхищение, но и короткая стрижка оказалась ей очень к лицу. Она придала ее облику особую стильность. Я заметила, что Зое очень не понравился новый имидж Риты. Она закусила губу и опять покраснела, как при разговоре со мной об Игоре. Ей не к лицу красный цвет, но, кроме меня, этого никто не заметил. Воспитательница еще раз похвалила Ритину стрижку, уселась за стол и сказала:
– А теперь, Зоя и Катя, давайте с вами поговорим. Может быть, вы все-таки что-нибудь ночью слышали или можете что-нибудь предположить?
Я отрицательно помотала головой, потому что преступление казалось мне чудовищным и никого не хотелось в нем подозревать.
– Если бы мы что-нибудь слышали, то давно сказали бы, – ответила Юлии Васильевне Зоя.
– Ну, ладно… – поднялась со стула воспитательница. – Я еще подумаю, что можно сделать для того, чтобы вычислить преступника. А ты, Рита, выше нос! Все еще будет хорошо!
Я подумала о том, что мне сказала бы Юлия, если бы я поделилась с ней своей неприятностью. Стала бы она искать похитителя моего дневника? Говорила бы мне, как Рите: «Катя, выше нос! Все еще будет хорошо?» Или это говорят только красивым девочкам, а таких, как я, не жалеют?
Воспитательница ушла, а Рита повертелась некоторое время у зеркала, потом повернулась к нам и с опаской спросила:
– Ну… как вам я?..
– Нормально, – буркнула Зоя.
– Тебе очень идет, – сказала я.
– Она все врет! – выпалила вдруг Зоя.
Я подумала, что сейчас она станет рассказывать Рите про мое посещение каморки под лестницей, и даже твердо решила: сегодня же попрошу Игоря, чтобы он всем сказал, что лично приглашал меня. Но Зоя начала говорить про другое:
– Катька специально тебе льстит, потому что… Словом, это она остригла тебе волосы!
Мы с Ритой одновременно ахнули.
– Нет, Рита! – крикнула я. – Не верь ей! Это не я! Мне не за чем! Я к тебе хорошо отношусь!
Рита с ужасом смотрела на нас с Зоей, а та еще умудрилась рассмеяться:
– Ха-ха! Видишь, как Катька оправдывается! Зачем бы ей оправдываться, если бы она этого не делала? Так что все твои несчастья, Риточка… – Зоя выдержала эффектную паузу и очень выразительно закончила: – Из-за Игоря Александрова.
Поскольку Рита не вымолвила ни слова, Зоя продолжила:
– Не веришь? Зря! У меня и доказательства есть. Катька же влюблена в Александрова, как сумасшедшая… А тут ты со своими волосами! Тебе же он тоже нравится. А ты – ему. Он же набрасывал тебе на заливе на плечи свою куртку? Набрасывал. Как настоящий влюбленный! Он даже сказал «да», когда ты его прямо спросила!
– Да… но она же… – начала Рита.
– Представь, что Катька все слышала! – перебила ее Зоя. – Это она была тринадцатым номером. Пробралась к нам и все услышала, а потом раз – и нет твоих кудрей!
– Нет… Катя не могла… – пробормотала Рита, за что я ей была очень благодарна, но Зоя не успокаивалась:
– Я же говорю, что у меня есть доказательства!
Она порылась в своей постели и, похоже, из-под матраса вытащила на свет мою темно-красную тетрадь с надписью «Геометрия. 9-й „В“ и именем с первой буквой фамилии, которые я хоть и зачертила черной пастой, но которые все равно очень легко можно было прочесть.
– Отдай! – выкрикнула я таким сорвавшимся голосом, что Рита сразу поверила в мою виновность. Она выхватила дневник у Зои и спрятала тетрадь у себя за спиной.
В общем, мне теперь очень стыдно об этом писать, но мы с ней натуральным образом подрались. Да так, что обе мы оказались с расцарапанными лицами, а я еще и с разбитой губой. Но я не победила – Рита умчалась из номера с моим дневником. Конечно же, читать. Что же еще с ним можно делать?
На обед я не пошла. Лучше умереть голодной смертью, чем показаться теперь на люди. Само собой, что примчалась Юлия.
– Катя! – строго сказала мне она. – Девочки говорят, что это ты виновата в… в общем, сама знаешь, в чем… Они приводят тому много доказательств… Я не знаю, что и думать. Ты можешь что-нибудь сказать в свою защиту?
– Не могу, – ответила я.
– Так это ты? – ужасным голосом вскричала Юлия.
Чтобы не надо было ей ничего объяснять и чтобы она поскорее ушла, я ответила:
– Да, это сделала я, и отстаньте от меня! Все! И вы в том числе! Я все равно больше не скажу ни слова, хоть вы меня пытайте каленым железом!
– Я, конечно, пока уйду, чтобы ты успокоилась, но это не значит, что разговор окончен. Мы к нему еще вернемся! – заявила воспитательница и, полная достоинства, покинула комнату.
Я лежала на своей постели лицом к стене и думала о том, что Юлия Ритку утешала и жалела и даже на свои деньги постригла в парикмахерской санатория «Прибой», а в мою виновность поверила моментально и меня жалеть не собирается. Она собирается меня пригвоздить к позорному столбу. А я и так уже пригвождена. Потеря Риткой волос – сущая ерунда по сравнению с потерей дневника. Волосы отрастут, а мою душу выставят на всеобщее обозрение и растерзают. Девчонки, конечно же, не утерпят: дадут читать дневник всем. Потом тетрадь дойдет и до Игоря. Он меня возненавидит. Еще бы! Его имя по моей милости будет трепать весь лагерь. Он сразу вспомнит, как его предостерегала от меня мамаша. Она наверняка хотела в этом лагере спрятать своего сыночка от меня. Не получилось. Не рассчитала. Не предусмотрела. А все потому, что мать Игоря работает на одном заводе с моими родителями, вот они и купили путевки в один лагерь. В тот, в который путевки были.
Смешно. Мои родители тоже хотели меня проветрить и промыть дождями. Вместо этого я окончательно погрязла в том, что они считают непристойным и позорным. Им, конечно же, обязательно сообщат о том, до чего дошла их дочь. В красках распишут, как я по ночам стригу волосы красивым девочкам из чувства черной зависти. А потом передадут им в руки мой дневник, как тогда мамаша Игоря письма. Отец опять предложит его порвать. И они с мамой будут с наслаждением уничтожать страницы моей тетради. Может, еще и Игореву мамашу позовут для компании и чтобы сделать ей приятное.
Перед родителями я тоже ни за что не стану оправдываться. Пусть они лучше откажутся от непутевой дочери и сдадут меня в какой-нибудь интернат.
Сегодня тоже не стану дописывать. Не хочу. Все внутри дрожит.
4 декабря.
Это я сочиняла, лежа в лагере на своей постели лицом к стене. До самого ужина в нашей комнате никого не было. Меня не пригласили даже на спектакль, который должен был привезти какой-то питерский театр. Ну и правильно. Моя губа распухла так, будто меня укусила пчела. Глупо в таком виде идти на спектакль.
В семь часов я встала с постели и пошла на ужин. С губой. Специально. Чтобы посмотреть, как на меня будут реагировать.
Реагировали так, как и положено. Смотрели, как на сумасшедшую, укушенную пчелой. Рита с Зоей пересели за другой стол, на котором обычно стояли образцы блюд, предлагаемые в меню, как будто чтобы не заразиться от меня чем-нибудь нехорошим и стыдным.
Я с трудом ела котлету с макаронами, сидя за столом одна. Одна со своим несчастьем и со своей распухшей губой. Наверное, девчонки попросят разрешения переехать от меня в другой номер, а то мало ли что я еще выкину. Вдруг мне захочется отрезать им не волосы, а носы или уши.
Когда я допивала чай, ко мне подошла Юлия Васильевна и спросила:
– Что у тебя с губой?
– Шла, упала, очнулась – гипс, – ответила я.
– Понятно! Это же самое расскажешь начальнику лагеря, Кириллу Михайловичу Погодину, у него в кабинете, потому что сразу после ужина он будет тебя там ждать, – официальным голосом на всю столовую заявила воспитательница. – Надеюсь, ты знаешь, где находится его кабинет?
Юлия, кажется, думала, что я охну так же громко, на весь столовский зал, как она со мной разговаривала. Но я уже собралась с силами и готова была отражать любые удары.
– Вы не напрасно надеетесь, Юлия Васильевна, – ответила я ей. – Разумеется, я знаю, где находится кабинет начальника лагеря, Кирилла Михайловича Погодина. Вы можете не тратить свое драгоценное время и не сопровождать меня к Кириллу Михайловичу.
Я встала со стула, не допив чай, осторожно обошла остолбеневшую Юлию и пошла в кабинет начальника лагеря, который находился между медкабинетом и выходом из дачи. Коленки у меня не тряслись, что, наверное, очень не понравилось воспитательнице. И всему лагерю не понравилось. Столовая затихла. Наверняка все думали, что меня до срока вышлют из лагеря. Они не знали, что я и сама хотела того же.
– А-а-а, Катя! Проходи, садись, – как-то не по-начальницки сказал Кирилл Михайлович, чем сразу выбил у меня почву из-под ног.
Если бы он сказал: «Ага! Явилась, Максимова, ужас и позор нашего лагеря!», то я быстро сообразила бы, как на это реагировать. Но он ласково назвал меня Катей, и у меня сразу подогнулись те самые нетрясущиеся коленки. Я рухнула на стул возле его стола и принялась сосредоточенно разглядывать перекидной календарь, оказавшийся перед моим носом. Календарь возлежал на красивой подставке из зеленого камня с черными змеевидными прожилками, а страницы у него были разного цвета. Больше всего мне понравились кисельно-розовые. Я хотела бы футболку такого же цвета или вязанную крючком кофточку с короткими рукавами, как у одной девчонки из нашего лагеря…
– Знаешь, Катя, – прервал мои идиотские размышления Кирилл Михайлович, – когда мне было пятнадцать лет, я был влюблен в одноклассницу. Ее звали Наташей. Эта самая Наташа меня совершенно не замечала, потому что я был серый, ничем не примечательный подросток, да еще и с оттопыренными ушами…
Я не поняла, зачем он рассказывает про какую-то Наташу, вместо того чтобы кричать на меня и топать ногами. Я с удивлением покосилась на его уши, раз уж он их упомянул, и не нашла в них ничего оттопыренного. Видимо, это как-то отразилось на моем лице, потому что начальник лагеря рассмеялся:
– Ты зря мне не веришь. Это теперь я могу позволить себе носить такую прическу, которая удачно скрывает мои уши. Честно тебе скажу, что их оттопыренность является моей страшной тайной, о которой, представь, не догадывается даже жена. А в те времена, про которые я тебе рассказываю, мальчики должны были стричься очень коротко, невзирая ни на какие уши. Так вот, повторяю: Наташа не обращала на меня никакого внимания и дружила с Петькой Говорковым, у которого были нормальные уши и очень красивая болоньевая куртка… ну… синтетическая, в общем… Тогда такие были большой редкостью. Эту куртку Петьке привез из-за границы его отец. Почти все ребята тогда еще ходили в клетчатых драповых пальто с черными воротниками из искусственного меха, а у Говоркова – представь, у одного! – синяя куртка на «молнии», да еще и с капюшоном. Ты не догадываешься, что я с ней сделал?
Я поняла, что Кирилл Михайлович намекает на то, что мы с ним (опять же как Маугли с волками) одной крови: я отрезала Рите волосы, а он что-то такое сделал с заграничной курткой своего одноклассника Говоркова. Поскольку Риту я не трогала, то сказала:
– Нет, не догадываюсь.
– Ты хочешь сказать, что не имеешь к Ритиным волосам никакого отношения? – сразу понял меня начальник лагеря.
– Да, – ответила я.
– Знаешь, я почему-то так и думал… – сказал Кирилл Михайлович и потер лицо обеими руками. Потом он усталым движением уронил руки на стол возле своего замечательного перекидного календаря и договорил: – А я все-таки изрезал в клочья куртку Говоркова своим крошечным перочинным ножом. И, между прочим, это было очень даже непросто. Хорошая куртка была у Петьки. Качественная. Прочная.
– А что Наташа? – спросила я.
– Наташа обозвала меня придурком и все равно не полюбила. А родители заплатили за куртку сумасшедшие деньги. Отец потом впервые в жизни выдрал меня ремнем. Это пятнадцатилетнего-то! Потом еще пришлось драться с Петькой… В общем, полный набор удовольствий! Представь, я собирался сбежать из дома на Северный полюс. Сейчас почему-то не помню, почему не сбежал…
Я сочувственно покачала головой. Я тоже хотела бы сейчас оказаться на Северном полюсе. Или на Южном. В общем, там, где нет людей. Одни пингвины. Я сказала бы им, как Маугли волкам: «Мы с вами одной крови!» – и они приняли бы меня в свою стаю.
Кирилл Михайлович порылся в ящике своего стола и выложил на его поверхность мою красную тетрадь. Она была измочалена так, будто ею лупили кого-нибудь или катались на ней с горки. У меня скривилось лицо. Я прямо-таки почувствовала, как в разные стороны потянуло мышцы. Кирилл Михайлович, видимо, подумал, что я сейчас заплачу. Я была уверена, что не заплачу, но почему-то заплакала.
Начальник лагеря меня не утешал. Он просто смотрел на меня. А я не рыдала, не всхлипывала, нет. У меня просто текли слезы. И я их не вытирала.
– Я завидую тому пареньку, которому посвящен твой дневник, – сказал вдруг Кирилл Михайлович. – Ты прости, но я его прочитал, потому что должен был во всем разобраться… Я понял, что ты не могла изуродовать Риту. И еще… Тебе сейчас будет трудно. Весь лагерь гудит, тебя осуждают. Дневник прочли все, кому не лень… Но… поверь, многие тебе завидуют…
Я вскинула на него удивленные мокрые глаза. Чему уж тут завидовать!
– Да-да, завидуют! – подтвердил он. – Не в каждом сердце может поселиться такая любовь. Не всем дано, а всем хочется. Боюсь, Катерина, что ты введешь моду на дневники. Просто уверен, что в следующем заезде девичьи дневники будут гвоздями сезона.
Он улыбнулся. У начальника лагеря была красивая улыбка. Ответной улыбки у меня не родилось. Во-первых, не было к ней повода, во-вторых, болела губа.
– Катя, может быть, ты все-таки знаешь, кто отрезал Рите волосы? – совсем другим тоном спросил Кирилл Михайлович, наконец по-начальнически.
– Нет, не знаю, – ответила я. – Могу только догадываться… но даже если знала бы…
– Не сказала бы?
– Думаю, что… не сказала бы… Потому что тот человек сделал это, скорее всего, из-за тех же чувств, из-за которых вы изрезали куртку Говоркова.
– Наверное, ты права, – согласился со мной начальник и все-таки отреагировал на мою губу: – Кать, зашла бы ты в медкабинет, а? Может, чем-нибудь помажут?
– Может, и помажут, – кивнула я и пошла мимо медкабинета к себе в номер в обнимку со своим дневником.
Я была рада уже хотя бы тому, что он не попадет в руки мамаше Игоря или моим родителям. Порвать его смогу только я сама, если захочу. А я еще подумаю, стоит ли мне этого хотеть.
Когда я вернулась в номер, вещей Зои и Риты в нем не было. Так я и предполагала. Переехали. Я не огорчилась. Как бы мы сейчас смотрели друг другу в глаза? Хорошо, что их нет. Даже дневник можно не прятать. Впрочем, он уже вообще никому не нужен. Все его прочитали.
Я села на постель и вдруг увидела что-то черно-коричневое, висящее на дверце шкафа. Не без опаски я приблизилась к этому предмету. Какой-то балахон, какие-то лохмотья… Может, это намек на мою ужасную сущность? Я сняла эту странную вещь с дверцы шкафа, и к моим ногам упал косматый парик. Все сразу стало ясно. Это костюм к прощальному карнавалу. Конечно, другие девчонки будут какими-нибудь принцессами да царевнами. А кем может быть преступница Максимова? Только Бабой Ягой. Хорошо еще, что не вурдалачихой, не разлагающимся мертвецом.
Можно подумать, что я пойду на их карнавал. Больно надо! Как-нибудь переживу этот последний завтрашний день одна. Возьму что-нибудь хорошее в библиотеке и буду весь день читать. А послезавтра – уже домой. С утра будем сдавать вещи, приводить помещения в порядок, а после обеда отчалим. И все кончится. Конечно, Игорь теперь будет считать меня ненормальной, но мне придется это стойко и мужественно пережить. Другого выхода все равно нет. Если он только приблизится ко мне, чтобы сказать что-нибудь страшное, я его опережу. Я скажу: «Мамочка же тебя предупреждала! Надо было быть бдительнее!».
Сегодня дописать не удастся, потому что минуту назад звонила Машка Калашникова. Она сейчас ко мне придет – поговорить.
Когда я вернулась из лагеря, то выяснилось, что у Машки за каникулы развился сумасшедший роман с Мишкой Ерофеевым из «Б». Машка была такая счастливая и все время меня благодарила за то, что я первая заметила ее красивые глаза. Этот Ерофеев тоже все время говорит, что у нее красивые глаза, и вообще считает ее красавицей. Я рада за Машку. Да и за Мишку тоже. Он мне тоже всегда был очень симпатичен. В детском саду мы были с ним в одной группе, так что я его неплохо знаю.
Ну, вот! Звонок в дверь. Это Машка. Все, допишу завтра.
5 декабря.
У Машки и правда очень красивый роман. Ерофеев задаривает ее конфетами и цветами. Где только деньги берет? Они очень выгодно смотрятся на фоне друг друга. Машка белокурая, кудрявая, с серыми в голубизну глазами, а Мишка – абсолютный брюнет с черными глазами. Я заметила, что им многие завидуют. Похоже, что даже Настька Шевченко, у которой по-прежнему никакого друга нет, хотя она красивее всех наших девчонок, вместе взятых.
Ну, что ж! Хватит откладывать! Буду дописывать про то, что произошло со мной в последние лагерные дни.
Утром предпоследнего дня уже в столовой за завтраком все обсуждали предстоящий карнавал. Праздник всех так занимал, что даже обо мне забыли. Конечно, я этому очень обрадовалась. Рассказывать о костюмах не разрешалось, но чувствовалось, что девчонки утерпеть до конца не смогут. С разных сторон обеденного зала все-таки неслось:
– А на плече у меня роза…
– А у меня такой парик, закачаешься!
– А юбка такая… с фалдочками…
Я подумала, что хороша бы была, если бы присоединилась к ним со словами:
– А у меня такие лохмотья: умереть – не встать! И губа с болячкой! И царапина под глазом!
После завтрака мы должны были ехать на какую-то экскурсию, но разбушевалась такая непогода, что ее отменили. Сплошной стеной лил дождь и дул такой страшный ветер, что даже мелкий Финский залив дыбил черные мини-цунами. Я, как и собиралась, взяла в библиотеке парочку детективов и улеглась на постель читать.
Я здорово увлеклась преступлением в фамильном английском замке, когда в дверь постучали. Я даже не сразу поняла, что это ко мне стучат, потому что друг к другу в номера мы всегда входили без всяких церемоний. Я продолжала читать, когда опять раздался явственный стук в дверь. Кто же там такой вежливый?
– Войдите, – сказала я.
Я ожидала увидеть кого угодно, вплоть до Кирилла Михайловича, но только не Игоря. Он был очень бледен и как-то необычно скован в движениях. Я тут же сгруппировалась на постели и готова была бросить ему в лицо заготовленную фразу о прозорливой мамаше.
Игорь вошел, сел напротив меня на Зоину голую кровать и молчал. Я долго терпела его молчание, а потом решила его прервать, потому что терпеть уже не было никаких сил:
– Зачем ты пришел?
– Я читал твой дневник…
– И что? Его все читали. Подумаешь, удивил!
Это я специально так говорила, чтобы только не молчать, а сама мучительно краснела от своих дневниковых рассуждений о бюстгальтерах. Почему-то они меня мучили даже больше, чем бесконечные признания в любви к нему.
– Я потрясен… – сказал он. – Вернее, я даже не знаю, как передать тебе мои ощущения.
Я окончательно испугалась. Конечно же, его ощущения не из приятных, но все-таки было бы лучше, если бы он мне о них не рассказывал. С меня и так уже довольно. Прямо вся голова горит, будто у меня температура!
– Я не прошу тебя передавать мне свои ощущения! – выкрикнула я. – Мне ничего от тебя не надо! Понял?!
– Не понял… Я вообще ничего не понимаю. Ты пишешь такие слова, такие стихи, а разговариваешь со мной так, будто…
– Будто что?
– Ну… будто все это неправда…
– А тебе как бы хотелось? – насторожилась я.
– Хотелось, чтобы правда…
– Это и так правда. Но ведь твоя маман, как ты ее называешь, она же тебя предостерегала от меня. Может, тебе все-таки не стоит ко мне приближаться? Видишь, все от меня разбежались, как от больной неприличной болезнью. Может, и тебе стоит уйти?
Игорь поморщился, отмахнулся от моих слов и сказал:
– Катя, со мной разговаривал Кирилл Михайлович…
– Этого только не хватало! – разволновалась я и даже выронила на пол книгу про преступление в английском замке. – Его никто не просил! Это… это непорядочно… Неслыханно! Подло! Это… ужас что такое! Это…
– Никакого ужаса нет, и подлости – тоже, – перебил меня Игорь. – Он сказал, что завидует мне… Ну… тому, что меня… полюбила такая необычная девочка… И еще он сказал, что мне будет очень трудно тебе… соответствовать… Ты не такая, как все…
– Тебя никто и не просит мне соответствовать! – дрожащим голосом сказала ему я. – Повторяю, что мне ничего от тебя не надо!
– Это Кирилл Михайлович тоже мне сказал.
– Что именно? – не поняла я.
– Ну… что тебе, возможно, настоящий я… и не нужен… Ты живешь в своем выдуманном мире, который я могу разрушить…
– Как разрушить?
– Оказаться не таким, каким ты меня себе придумала.
– Не понимаю…
– Все ты понимаешь! Ты не можешь не понимать! Стихи, дневники, литература – это одно, а жизнь – совсем другое! Ты меня не знаешь. Мы дольше пяти минут никогда и не разговаривали. У нас могут быть совершенно разные взгляды на жизнь.
– Я действительно не понимаю, к чему ты все это мне говоришь.
– Я и сам не понимаю. Боюсь, что действительно не смогу тебе соответствовать…
– Но… я же тебя ни к чему не принуждаю и ничего от тебя не прошу. Тем более что знаю: тебе нравится Рита.
– С чего ты взяла?
– Ты сам сказал.
– Когда? – удивился Игорь.
– Странно, что ты не помнишь. Ты же сам приглашал меня на ваши ночные посиделки. Разве нет? Я приходила.
– Приходила? Но потом… когда все открыли лица, тебя не было, а в твоей кепке почему-то оказалась Зойка…
– А ты ее приглашал?
– Ну да. Я пригласил всю вашу комнату. А потом еще сдуру пригласил тринадцатого человека – Андрюху из пятнадцатого номера. Так что лишнего, то есть чужого, неприглашенного, никого не было.
– Это неважно, – отмахнулась я, но все-таки не без удовольствия отметила, что была права в своем разговоре с Зоей. Игорь действительно обсчитался. – Я приходила в вашу каморку, но сразу ушла, как только ты сказал, что тебе нравится Рита. Потому что поняла, что мне больше нечего там делать.
– Но это ведь совсем не то, что ты подумала…
– Как это не то? По-моему, сказано было очень четко.
– Отвечать ведь можно было только «да» или «нет»…
– И что?
– И то. Зачем врать? Рита не может не нравиться. Она красивая и всем нравится. И мне в том числе.
– Ну вот…
– Ничего не «ну вот»! У нас пол-лагеря красивых девчонок. Они все мне нравятся, но это же не значит… Словом, это не значит, что я в каждую из них влюблен.
– И ты… вообще ни в кого не влюблен?
– Я всегда смеялся над записочками, которыми меня забрасывали девчонки. Считал, что это все несерьезно, глупо, нравишься – не нравишься… Ты права в своем дневнике. «Нравишься – не нравишься» – это совсем не то, что люди должны говорить друг другу, если хотят быть вместе.
Я никак не могла понять, зачем он пришел, зачем мне все это объясняет. И решила еще раз спросить напрямую:
– Скажи мне все-таки, Игорь, зачем ты пришел?
Он помолчал немного, а потом сказал:
– Катя, мне очень хочется… тебе соответствовать… но я действительно боюсь, что не смогу, и тогда…
– Что тогда?
– Тогда нам обоим будет… плохо…
– Трусишь, значит? – довольно ядовито спросила я. – Или, может быть, все дело в том, что я не красавица, как Рита и как половина девчонок нашего лагеря?
– Знаешь, что еще сказал про тебя Кирилл Михайлович? – невпопад, как мне показалось, спросил Игорь.
– Ну?
– Сказал, что у тебя классически правильное лицо. Тебе никогда не нужны будут кудри спиралями и другие прибамбасы. Тебе идут гладко зачесанные волосы. И косметики тебе не надо много, как девчонки любят… потому что у тебя такое лицо, как у мадонны… И вся ты такая… удлиненная, устремленная к небу…
– Так Кирилл Михайлович сказал?
– Да.
– А сам ты этого не замечал?
– Врать не буду: не замечал. Может, потому что не вглядывался…
– А теперь, значит, вгляделся!
– Да. И вижу, что он прав.
– И что ты хочешь?
– Я… не знаю, как сказать… Может быть, стать твоим другом… Если ты позволишь…
Я не знала, позволить ли ему. Я мечтала о нем. Но он пришел ко мне совсем не так, как я хотела. Мне казалось, что его уговорил начальник лагеря.
– Знаешь, теперь я и сама не знаю… Мне надо подумать, – ответила ему я. – Сегодня прощальный карнавал. Если ты узнаешь меня среди других, то… все может быть…
– Катя! Опять игры, узнавания… Хочешь, чтобы все было не как в жизни, а как в сказке? Как в игре? Задал четыре глупых вопроса, и все. Как будто и правда все о человеке знаешь.
– Да, хочу! – крикнула я. – Потому что жизнь отвратительна! В жизни я осталась одна! Девчонки от меня сбежали! В столовой я сижу за столом одна! Тебе не слабо будет сесть со мной вместе за обедом?!
– Не слабо, – вдруг ответил он и вышел из комнаты.
Я встала с постели и подошла к зеркалу. Я удлиненная и устремленная? Глупости! Я не удлиненная, а тощая, костлявая и длинная. Лицо, как у мадонны? Нашли себе мадонну! Гладкое невыразительное лицо, на котором даже не за что зацепиться: ни тебе больших глаз, ни пухлых губ, ни родинки на виске, как у Зойки. А волосы? Конечно, я их зачесываю гладко назад и убираю в хвост, но не потому, что мне так нравится, а потому, что мои дурацкие волосы совершенно не пушатся. Я пыталась завивать их на бигуди или щипцами, но на них получались такие неестественные заломы, что приходилось размачивать. Честно говоря, я здесь подумывала было о том, чтобы потом, дома, попытаться навить себе таких же спиралек, как у Риты, но теперь не могу даже о них думать. Не потому что меня похвалили без спиралек, а потому что с ужасом вспоминаю, как Рита визжала, перебирая дрожащими пальцами свои отрезанные локоны.
Я отошла от зеркала, села на стул у кровати и стала ждать обеда. Я не могла даже читать про преступление в английском замке, хотя так и не поняла, кто там убийца. Неужели Игорь на виду у всех сядет со мной за один стол? Это будет очередной его поступок, учитывая, что все по-прежнему уверены, что я маньячка, которая по ночам стрижет несчастным красавицам волосы.
Кстати, потом я узнала, что перед обедом Кирилл Михайлович проводил со всеми собрание, пытаясь убедить, что я ни в чем не виновата, и призывая настоящего виновника по-тихому прийти к нему в кабинет. Он обещал, что никому не выдаст его тайны, только поговорит по душам. Никто не верил, что это не я. Все читали мой дневник и считали меня ненормальной. К Кириллу Михайловичу в кабинет так никто и не пришел.
На обед я спускалась по лестнице на трясущихся ногах. Даже держалась за перила, чтобы ненароком не оступиться. На нервной почве я явилась в столовую раньше времени – за столами еще никого не было. Села на свое место и застыла над тарелкой с борщом, которую передо мной поставили, раз уж я пришла. Постепенно все столы уставили борщами, и зал начал заполнялся ребятами. Мне пришлось опустить ложку в тарелку и делать вид, что я ем. Хотя можно было и не делать никакого вида – никто на меня и не смотрел. Кому надо смотреть на отверженную, тем более что впереди такое веселье, как костюмированный бал-карнавал!
Я сразу почувствовала, что Игорь пришел, хотя на дверь и не смотрела. Я смотрела только в красные воды борща. Подняла глаза только, когда он шлепнул по столу своей тарелкой рядом с моей. На белую скатерть выплеснулись три кровавые капельки. А что, если он меня просто пожалел, как тогда в школе Гальку Долгушину с кактусом? Тогда, помнится, мне очень хотелось оказаться на месте Долгушиной, а сегодня мне уже не нужна была его жалость. Совершенно!
Я смотрела в глаза Игоря, а он, очень серьезно, – в мои. В столовой повисла тишина. Я вынуждена была есть борщ, хотя совершенно не хотела. Вся столовая молча ела свои борщи, потом зразы с грибами, потом вафли с чаем. В меня все это с трудом лезло, но я запихивала и запихивала в себя еду. Когда запихивать стало некуда, я выскочила из-за стола и побежала наверх, в свою комнату.
Меня долго рвало. Я думала, что умру. Я хотела, чтобы пришел Игорь, и одновременно хотела, чтобы он не приходил. Я не знала, чего хотела. В полном изнеможении я совершенно неожиданно уснула. Кто-то приходил ко мне в комнату, кто-то уходил, двигал стульями, скрипел дверцами шкафа. Я все это слышала сквозь тягучий тяжелый сон, но проснуться никак не могла. В конце концов я открыла глаза, когда за окнами было уже совсем темно. Рядом со мной сидела медсестра.
– Ну наконец-то очнулась! – обрадовалась она. – А то уж и не знали, что с тобой делать. Хоть в городскую больницу вези! Как себя чувствуешь?
Я себя чувствовала нормально, поэтому так и ответила:
– Нормально.
– Так что все-таки с тобой случилось? – спросила медсестра. – Я видела, как ты вылетела из столовой, держась за живот. Пока дописала справку по питанию, прихожу, а ты уже спишь и просыпаться не хочешь.
– У меня аллергия на борщ, – сказала я, чтобы что-нибудь сказать.
– Зачем же ела? – удивилась она.
– Думала, может, уже прошла.
– Что «прошла»?
– Аллергия.
Медсестра досадливо покачала головой, велела мне выпить какие-то таблетки и еще часик полежать. Я кивнула в знак согласия головой, и она покинула мою территорию. Таблетки я пить не стала. Я посмотрела на часы. Через пять минут должен начаться прощальный карнавал, а может, уже он и начался. Вскочив с постели, я бросилась к шкафу за своим Бабье-Ёжьим нарядом. Облачилась в него и подошла к зеркалу.
Страшенная! Даже не как Баба Яга, а как сама Смерть. Парик такой густой и патлатый, что за ним совершенно не видно лица. Игорь меня никогда не узнает, потому что жизнь – не сказка и ему никто не поможет, никакая муха, или шмель, или мышка-норушка. Это ему не Марью-царевну из дочерей Кощея Бессмертного выбирать!
Я взбила патлы парика покруче, как можно сильнее завесила черно-коричневыми лохмами лицо и отправилась в зал, где должно было проходить прощальное веселье. Оно уже действительно вовсю проходило. К моменту моего прихода все присутствующие в зале отплясывали какой-то развеселый танец. Костюмы были очень красивыми. В современном ритме ловко двигались рыцари, принцы, принцессы, коты в сапогах, мушкетеры, восточные красавицы и прочие симпатичные граждане. Среди них сновали несколько скелетов, циклопов и совершенно невообразимых монстров и монстрих, так что мне стало чуть-чуть спокойнее – будет среди кого затеряться.
Интересно, кем наряжен Игорь? Я предложила ему узнать меня. А сама-то я смогу найти его среди многочисленных сказочных героев? Мне-то мое сердце подскажет? Если нет, то все мои притязания – действительно ерунда. Жизнь не сказка. Жизнь – это жизнь. И внутри ее приходится существовать, независимо от того, уютно тебе или не очень. И нет смысла ее переделывать и приукрашивать всякими стихами и дневниками.
В конце концов я даже развеселилась. Меня никто не мог узнать. Да и я сама никого не могла вычислить. Разговаривать запрещалось до восьми часов вечера, и все дружно соблюдали это условие. Из-за масок и париков блестели любопытные глаза. Парни явно пытались узнать девчонок по сережкам, колечкам и фенечкам и с интересом разглядывали их руки и уши, если их, конечно, было видно из-под париков.
В конце концов парень, наряженный в костюм Ивана-царевича, подвел к ведущим карнавала девушку в восточном наряде. Это означало, что он узнал ее. Ведущие зафиксировали этот момент на своих листочках. После восьми вечера Ивану-царевичу должны вручить приз. Восточную девушку тут же отпустили обратно в общий круг, чтобы ее попытались узнать и другие. Несколько парней посчитали ее легкой добычей и закружились возле нее хороводом.
Меня это уже мало интересовало. Я искала Игоря и не могла его ни в ком узнать. От волнения у меня даже пересохло во рту. Неужели я не смогу его почувствовать? Этого не может быть! Так не должно быть! Я вглядывалась в мушкетеров и магов в тюрбанах, в звездочетов и волков с огромными зубами и… ничего… Игоря рядом не было, или моя любовь к нему не могла мне ничем помочь. Жизнь действительно не сказка. Может быть, я и правда выдумала себе эту любовь? А на самом деле все просто: нравишься – не нравишься, потанцуем – поцелуемся, встретимся – расстанемся…
Я совсем уже отчаялась, когда ведущие карнавала объявили детскую игру под названием «ручеек». Меня тут же подхватил одноглазый циклоп, и мы стали в общий строй. Надо сказать, что эта невинная затея здорово способствовала узнаванию. Довольно скоро к ведущим подошли сразу две пары, узнавшие друг друга.
Меня выбирал то Бармалей, то король в огромной, лихо заломленной набекрень короне, то русский витязь. И каждый раз я надеялась, что это Игорь. Но если он даже и был среди них, то мы не узнавали друг друга. Я уже хотела выйти из игры, когда за руку меня взял средневековый рыцарь в рогатом шлеме. Я никогда не смогу описать возникшее внутри меня ощущение, только я сразу поняла – это Игорь. Он тоже узнал меня, вытащил из общей массы и резко сдернул парик Бабы Яги. Все тут же закричали:
– Еще рано!
– Не по правилам!
– Еще нет восьми!
– Оштрафовать их!
Несмотря на эти вопли, Игорь медленно снял с головы шлем. Мы стояли посреди зала и смотрели друг другу в глаза. Чудо все-таки произошло, и нам не было дела до остальной толпы.
Все что-то говорили и кричали, нарушив обет молчания, данный до восьми часов. Тут же узнавали друг друга по голосам, смеялись и бежали признаваться к ведущим праздника. Все вокруг превратилось в хаос и завихрилось нескончаемой спиралью. Только мы с Игорем стояли вдвоем, как под куполом, отгороженные от всего и всех.
– Я все-таки тебя узнал, – сказал он.
– Я тоже сразу почувствовала твою руку, – ответила я.
– Все получилось как в сказке, как ты и хотела.
– Оказывается, жизнь лучше сказки…
Взявшись за руки, мы вышли из зала.
– Пойдем на залив, – предложил Игорь. – Посмотрим на твои «цунами» на прощанье.
– Пойдем.
Я согласилась бы на любое его предложение. Он это понял, а потому предложил нечто рациональное: все-таки сначала переодеться, поскольку на дворе ноябрь. Путаясь в лохмотьях Бабы Яги, я бросилась вверх по лестнице. Игорь сказал, что будет ждать меня у выхода.
В номере я сбросила с себя черно-коричневый карнавальный наряд, натянула свитер и взялась за куртку, когда открылась дверь и в комнату впорхнула воздушная фея с прозрачной волшебной палочкой.
– И куда же ты собираешься? – спросила фея недовольным голосом Зои.
– На залив, – честно сказала я.
– Там дождь и ветер.
– Ну и что?
Разве меня мог остановить какой-нибудь ветер?
– Ты идешь с ним? – Голос феи приобрел несвойственную добрым волшебницам свирепость.
– Я иду с ним! – охотно ответила я. – И ты не сможешь мне помешать. Не бросишься же ты на меня сейчас с ножницами! Я окажу сопротивление, потому что не сплю. Да и Игорь поднимется сюда, если меня долго не будет.
– Так ты знаешь, что это я?.. – удивилась Зоя.
– Нетрудно было догадаться, – усмехнулась я. – Очевидно, ты не смогла сдержать себя после того, как Игорь в темной каморке под лестницей ответил «да» на вопрос Риты.
– Допустим, что так. Но я не понимаю, почему на залив с ним идешь ты, а не Ритка. Неужели Игорек купился на твой слезливый дневничок? – И Зоя начала издеваться над моими записями: – Ах, она предчувствует беду! Ах, над ней нависло цунами! Ах, какая необычная у нее любовь! Ах, какие все остальные примитивные!
– Все, что ты говоришь, сейчас уже не важно, Зоя, – ответила я.
– Еще как важно! – не согласилась она. – Между прочим, ты зря оделась.
– Почему?
– Да потому что никуда не пойдешь!
– Как это не пойду? – возмутилась я и очень снисходительно на нее посмотрела.
– А так! Или я не фея?! – И Зоя вдруг с удивительным проворством юркнула за дверь, которую со своей стороны заперла на ключ.
Откуда она его взяла, я не могла приложить ума. Всю нашу смену двери в номера не запирались. Я даже нигде не видела какого-нибудь щитка с ключами. Поневоле можно было заподозрить ее в волшебстве.
– Зойка! Открой! Открой немедленно! – кричала я и билась в дверь, но все было бесполезно. Никто меня не слышал, потому что все были на карнавале в зале, куда наверняка умчалась и злая фея Зоя.
Конечно, через несколько минут к моему номеру подошел Игорь.
– Меня заперли! – крикнула я ему сквозь дверь.
– Кто?
– Зойка! Она в наряде феи! В розовом кружевном платье, в веночке из белых цветов и с хрустальной волшебной палочкой… Вернее, со стеклянной, конечно.
– Я сейчас ее найду! Ты только не волнуйся! – крикнул Игорь, и я услышала шум удаляющихся шагов.
Игоря не было так долго, что я совершенно отчаялась. Наверное, ему ее не найти. Хитрая Зойка наверняка переоделась или спряталась. Я поняла, что совершенно не могу сидеть в номере и ждать у моря погоды. Я подошла к окну и открыла его – рама на удивление легко поддалась. Видимо, окна еще окончательно не закрепили на зиму.
С улицы мне в лицо ударил сильный ветер с дождем, я чуть не захлебнулась ледяной влагой. Потом отдышалась, закрыла лицо руками от дождя, выглянула наружу и огляделась. Прямо под окном стояла скамейка с покатым навесом из волнистого пластика. Я подумала, что если спрыгнуть на этот навес, то это будет совсем и не высоко. Долго размышлять я не стала, взобралась на подоконник, оттолкнулась и прыгнула.
Я точно попала на навес. И если бы не дождь, то все вообще было бы в порядке. Но дождь лил немилосердно. Навес оказался очень скользким, и кроссовки поехали по нему, как по льду. Я скатилась с навеса и упала на газон, больно стукнувшись головой о скамейку и подвернув ногу. Потерев затылок и поохав, я попыталась встать, но боль в ноге оказалась такой сильной, что из глаз брызнули слезы. Я в полном бессилии опустилась обратно в грязь газона и от души разрыдалась.
Не знаю, как долго я корчилась в грязи под дождем, но в распахнутом окне моего номера показались головы Кирилла Михайловича и Игоря.
– Катя! – крикнул Игорь.
– Катюша! Ты где? – крикнул вслед за ним Кирилл Михайлович, вглядываясь в непогоду.
– Здесь я, – прохныкала я от своей скамейки. – Ногу подвернула…
– Держись! Сейчас мы к тебе спустимся! – крикнул начальник лагеря, и его голова исчезла из окна.
Я думала, что Игорь тоже побежит вслед за ним, как полагается, по лестнице и через выход, но он взобрался на подоконник и явно собрался прыгнуть.
– Александров! Не сметь! – услышала я голос Кирилла Михайловича.
Но Игорь все-таки прыгнул. Он оказался ловчее меня и с навеса не соскользнул.
– Ну! Ты как? Александров, ответь! Не томи! – в окне опять показалась совершенно разлохматившаяся голова начальника лагеря.
– Нормально! – крикнул ему Игорь и спрыгнул с навеса ко мне на газон.
– Все в порядке? – еще раз осведомился Кирилл Михайлович.
– В порядке, – махнул рукой Игорь.
– Ну… тогда я сейчас! – опять раздался голос начальника, но мне он был абсолютно неинтересен, потому что возле меня в грязи газона прямо на коленях, не жалея своих модных джинсов, находился Игорь.
Он взял мое грязное лицо в свои не менее грязные руки, посмотрел мне в глаза и сказал голосом, которого я никогда не смогу забыть:
– Катька! Ты сумасшедшая! Я чуть не рехнулся, когда тебя в номере не увидел! Ка-а-атька…
И он начал целовать мое лицо. Если сказать, что в грязи под проливным дождем с вывихнутой ногой я была счастлива, это значит – ничего не сказать. Я была в состоянии эйфории, нирваны или в каком-то другом, названия которому еще не придумали люди. И готова была находиться в нем вечно, но мне не удалось. Над нашими головами раздался страшный грохот, и на газон со скользкого навеса скатился начальник лагеря Кирилл Михайлович Погодин собственной персоной.
– Ну как ты, Катя? – тут же спросил он.
– Нога болит, – ответила я. – Вывихнула, наверное…
Кирилл Михайлович исхитрился поднять меня на руки и понес к даче. Я смотрела только на Игоря, а он на меня.
Медсестра делала мне какие-то компрессы на ногу, туго ее бинтовала, ворча, что со мной не соскучишься, но я думала только о том, какой счастливый у меня сегодня день. Кирилл Михайлович опять-таки лично отнес меня в номер, медсестра помогла мне поменять грязную и мокрую одежду на сухую и чистую. После этого они удалились. Начальник лагеря посмотрел на нас с Игорем очень серьезным взглядом и закрыл дверь, что называется, с другой стороны. Медсестре вроде бы это здорово не понравилось.
– Классный мужик наш начальник лагеря, – сказал Игорь.
– Да, – согласилась я.
– Зачем ты прыгнула в окно, когда я обещал принести ключ?
– Тебя очень долго не было.
– И что? Я все равно пришел бы!
– А вдруг открыть дверь не удалось бы долго?
– Открыли бы все равно!
– Я не могла ждать, я должна была тебя видеть. Неужели ты не понимаешь?
– Понимаю. Я сам хочу постоянно тебя видеть…
– Люблю тебя, – наконец повторила я вслух то, что сто раз написала на бумаге.
– Мне очень хочется сказать тебе то же самое… – тихо сказал Игорь.
– Не надо… – возразила я и даже для выразительности покачала головой.
– Почему?
– Нельзя торопиться.
– Да, я это тоже понимаю…
– Ты лучше скажи мне другое.
– Что?
– Помнишь школьную историю с кактусом?
– Который разбился? С малиновым цветком?
– Да.
– Конечно, помню. Это же совсем недавно было.
– Ты тогда Галю Долгушину пожалел?
– Мм?.. Пожалуй, что пожалел, но ведь…
– А меня сейчас? – перебила его я. – Может быть, ты и меня сейчас просто жалеешь?
Игорь посмотрел мне в лицо и серьезно сказал:
– Нет. Тут другое…
– Только ничего больше не объясняй, хорошо?
– Ну почему ты не даешь мне ничего сказать? – удивился он.
– Потому что еще не время.
– А как я узнаю, что время пришло?
– Ты почувствуешь.
– Нет, кое-что я все-таки скажу.
Я не успела ему возразить, и он произнес:
– Я изо всех сил буду стараться тебе соответствовать.
– Не надо стараться. Я люблю тебя таким, какой ты есть.
– Ты все-таки плохо меня знаешь.
– Мы учимся с тобой с первого класса. И в детском саду вместе были. И еще с Мишкой Ерофеевым из «Б». Помнишь? Я никогда не замечала за тобой никаких дурных наклонностей.
– А может, я удачно маскировался?
Я отрицательно покачала головой и улыбнулась ему. Он улыбнулся в ответ и прикоснулся своими губами к моим разбитым. Несмотря на болячку на губе, мне не было больно, потому что и не могло быть больно. Я сразу вспомнила вопрос анкеты Настьки Шевченко: «Должен ли твой друг уметь целоваться?» Мой друг, похоже, не очень-то умел. Или даже не умел совсем. Я тоже. Но мы ничуть не были огорчены этим. Мы смеялись. Мы весь вечер смеялись и были счастливы.
6 декабря.
Я специально не стала вчера дописывать свою историю, потому что мне захотелось задержаться на том состоянии безудержного счастья, которое тогда испытывала. Оно, счастье, было огромным и всепроникающим. Оно заполнило всю комнату, где мы находились с Игорем вдвоем, и, мне казалось, сочилось золотыми нитями в дождь из щелей так и приоткрытого окна. В приподнятом и восхищенном состоянии я и заснула. Потом выяснилось, что медсестра вместе с обезболивающими таблетками дала мне то ли успокоительное, то ли снотворное.
Проснулась я в таком же ликующем состоянии, несмотря на сизую осеннюю хмарь за окном. Я весело сдавала белье, книги и прочие лагерные вещи, хотя при этом очень сильно прихрамывала, испытывая ощутимую боль в ноге. Ничто не могло испортить мне настроения: ни злобный взгляд Зои, которой вчера всыпали по первое число за шутки с ключами; ни расстроенный Ритин. Мне было странно, что Юлия Васильевна начала вдруг передо мной извиняться за нанесенную обиду. Не помнила я никаких обид! Я любила весь мир и все его составляющие, включая Зою и медсестру, которая поглядывала на нас с Игорем с большим подозрением. А мы с ним не могли наглядеться друг на друга и разомкнуть руки.
После обеда все на автобусе выехали из лагеря на вокзал. Потом ехали до Питера в электричке. Мы с Игорем опять сидели на рыжем вагонном диванчике вместе. Когда ехали в лагерь, болтали, помнится, о разных пустяках всю дорогу, теперь же молчали. Не потому, что нечего было сказать друг другу. Просто нам друг с другом было хорошо молчать. Я тогда поняла, что это большая ценность, когда с человеком хорошо молчать, когда молчание не в тягость. Если захочется, то можно, конечно, что-нибудь сказать, например: «Гляди, какое красивое дерево за окном!» – а можно тихо и молча сидеть рядом.
На соседних сиденьях расположились девчонки, среди которых были Зоя и Рита. Все они время от времени посматривали на нас не очень добрыми взглядами. Я положила голову Игорю на плечо и закрыла глаза, чтобы не видеть девчонок.
В метро мы стояли на эскалаторе друг против друга. Я на верхней ступеньке, а Игорь – чуть ниже. Наши глаза были вровень. Наши губы были рядом. Мы дышали одним вздохом.
– Молодые люди! – гаркнула в микрофон женщина, сидящая в кабинке на выходе с эскалатора. – Поднимите немедленно свои сумки, а то устроите нам тут катаклизм!
Мы не сразу поняли, что ее слова относятся к нам, но очнулись, рассмеявшись слову «катаклизм», и, как оказалось, вовремя. Мы действительно еле успели подхватить свои сумки, чтобы нас вместе с ними не выбросило с движущейся, распрямившейся в дорожку лестницы. В самом деле, мы могли устроить в метро «катаклизм», если бы не эта бдительная служащая.
Проходя мимо дома Игоря, мы наткнулись на его маман, возвращающуюся с работы. Мне сразу захотелось куда-нибудь спрятаться или просто сбежать. Но Игорь нес на каждом плече по сумке, и я не могла его бросить в таком глупом положении. Его мамаша, увидев нас рядом, остолбенела и позеленела лицом. Это было видно, даже несмотря на то, что на улице уже почти совсем стемнело.
– Ты все-таки здесь, девочка? – спросила она, будто бы я должна была остаться в лагере. – Мы же, кажется, с тобой обо всем договорились?
– О чем это вы договорились? И, главное, когда успели? – удивился Игорь.
– Это тебя не касается, – отмахнулась от него мамаша, смотря на меня с нескрываемой ненавистью. – И родители твои, девочка, мне обещали!
Чувствовалось, что ей очень нравилось называть меня девочкой, потому что это слово казалось ей ругательным, наверное, по сравнению с «мальчиком», каковым являлся ее сын.
– Мама! Что ты такое говоришь, не понимаю. – Игорь поставил на асфальт наши сумки и в полном недоумении уставился на свою мамашу.
– Зато она понимает! – И палец женщины с острым ноготком ткнулся мне в живот.
Я, конечно же, поняла, что нас с Игорем ждут нелегкие дни. Игорь тоже что-то такое понял, потому что сказал:
– Мама, я помню все твои странные намеки, которые касались Кати… все, что ты говорила мне… до лагеря… Так вот! Я тебе заявляю, что Катя – моя девушка, и я больше не позволю тебе сказать о ней ни одного дурного слова!
Игорь совершил очередной поступок, а мамаша захлебнулась негодованием (а может, чем-то другим). Я с восхищением смотрела на своего друга. Он человек поступка. Такие не часто встречаются в жизни. А Игорь поднял сумки, и мы пошли к моему дому. По дороге мы опять молчали, но на этот раз молчание было тягостным. На площадке возле двери нашей квартиры Игорь сбросил на кафельный пол сумки, посмотрел на меня долгим взглядом и сказал:
– Ничего не бойся.
– Я и не боюсь, – дрожащим голосом ответила я, и стало ясно, что я боюсь всего.
– Вот увидишь, все будет хорошо.
Я вспомнила, как ту же фразу в лагере говорила Юлия Васильевна Рите. Тогда я огорчилась, что мне никто не говорит таких фраз. Сейчас я поняла, что эти слова произносят тогда, когда на самом деле не уверены, что все будет хорошо. Я подумала о своих родителях, которые непременно примут участие в нашей с Игорем судьбе. Может быть, опять объединятся с его мамочкой. В общем, хорошо не будет.
– Будет сложно, Игорь, – сказала я и уткнулась лицом ему в грудь.
– Я люблю тебя, – сказал он.
И я подумала: он сумел уловить нужный момент. Почувствовал его, как я и хотела. Мне сейчас нужны были именно эти слова.
– Постарайся думать так же и завтра, и послезавтра… и вообще… – сказала я и достала из кармана ключи, чтобы открыть дверь. И я ее открыла, но чуть-чуть позже. Прежде Игорь поцеловал меня и велел держаться.
На следующий день мы пришли в школу вместе и сели вдвоем за мою парту. Это ввергло класс в шоковое состояние. Настька Шевченко, стоявшая в тот момент возле толстяка Борьки Товпенца, от неожиданности чуть не села ему на колени, потому что, похоже, ее перестали держать ноги. Бывшая моя подруга Наташка Погорельцева тоже совершенно растерялась и, чтобы скрыть свою растерянность, принялась абсолютно сухой тряпкой тереть абсолютно чистую доску.
А Машка Калашникова пришла в кабинет чуть ли не самом последней. Она увидела, что ее место возле меня занято, но ничуть не огорчилась. Машка заулыбалась и без лишних слов села на то место, где обычно сидел Игорь. Мы так и улыбались втроем до начала литературы: я, Игорь и Машка.
С тех пор, как мы вернулись из лагеря, прошел уже почти месяц. Нам с Игорем очень нелегко противостоять его мамаше, которая все-таки объединилась в единый фронт с моими родителями и нашей классной Елизаветой Максимовной. Но все это, как говорится, уже совсем другая история. А та история, которую я хотела записать, закончилась, и я ставлю в своем дневнике последнюю точку.